В лондонском клубе «Открытая Россия» выступил известный политолог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге и Хельсинкского универтитета Владимир Гельман с лекцией «Возможна ли в России авторитарная модернизация». Мы публикуем расшифровку этой лекции.
Максим Дбар: Добрый вечер, дорогие друзья. Добро пожаловать в клуб «Открытая Россия». Я рад представить нашего сегодняшнего гостя — Владимир Гельман, самый цитируемый российский политолог, преподаватель финского университета и Европейского университета в Санкт-Петербурге. Говорить мы сегодня будем о том, возможна ли в России авторитарная модернизация.
Владимир Гельман: Добрый вечер. Прежде всего большое спасибо клубу «Открытая Россия», пригласившему меня выступить. Перед началом выступления я смотрел на фотографии разных авторитетных и уважаемых людей — конечно, очень приятно оказаться в такой хорошей компании. Спасибо тем, кто пришел сюда в летний день, несмотря на период отпусков и каникул. Очень приятно видеть и знакомые лица, и лица тех, кого еще не знаю, но с кем мы сегодня познакомимся. Прежде всего, о чем у нас сегодня пойдет речь.
Конечно, когда мы говорим о модернизации, то обычно социологи имеют в виду под этим понятием процессы перехода от традиционных к современным обществам. Конечно, специалисты могут сказать без труда, что большинство модернизаций в мире были авторитарными, — если речь идет о XIX веке, о великих реформах Александра II в России, или о преобразованиях, которые переживала Европа в XIX веке или Турция времен Ататюрка, очень многие другие страны.
Сегодня мы будем говорить о немножко другом явлении, которое можно назвать проектом авторитарной модернизации. То есть это такая сознательная стратегия правящих групп в самых разных странах, ориентированная на то, чтобы добиться высоких темпов экономического роста, перехода экономического развития этих стран на качественно иной уровень в отсутствие модернизации политической, в отсутствие демократизации.
Иначе говоря, это такой технократический проект экономического роста ускоренного.
Этот проект получил немалую популярность в конце ХХ века благодаря некоторым широко известным историям успеха. Конечно, у всех на устах Китай, но это также и Южная Корея времен Пак Чон Хи, это Чили времен Пиночета, это современная Малайзия — словом, те истории, которые широко популяризируются через средства массовой информации, то, что рассматривается как примеры успешной авторитарной модернизации. Возникают немалые соблазны у лидеров разных стран, включая постсоветские страны, пойти по этому же пути.
Почему не получается повторить эти истории успеха? Семь лет назад российские экономисты Екатерина Журавская и Сергей Гуриев опубликовали статью, которая называлась «Почему Россия не Корея?». Имеется в виду, конечно, Южная Корея. Ответ, который они давали, сводится к такому стандартному экономическому тезису, что качество институтов, качество правил, по которым осуществляется экономическая деятельность и государственное управление, в России несоизмеримо хуже, чем в Южной Корее 80-90-х годов ХХ века.
Это ответ правильный, но неполный. Потому что институты не падают на нас с небес, они являются в значительной степени творением рук человеческих. Это переносит нас с сугубо экономического анализа к анализу политическому.
Почему этот анализ актуален? Если мы посмотрим на траекторию развития постсоветской России, то мы увидим, что всякий раз, когда перед руководителями страны стоял выбор между демократизацией и экономическими реформами в отсутствие демократизации, выбор делался в пользу проекта авторитарной модернизации.
Это происходило сразу после падения коммунистического режима в 1991 году, это происходило в начале 2000-х годов, в период президентства Владимира Путина, это происходило в короткий, но довольно насыщенный, важный для понимания ситуации период президентства Медведева.
После 2014 года лозунг модернизации был снят с повестки дня. Наверное, для России это не очень хорошо, но для анализа того, что происходило в России за последнюю четверть века, это полезно в том плане, что можно подвести некоторые итоги без риска того, что обсуждение на следующий день может утратить актуальность.
Давайте начнем с более общих вещей. Идеи авторитарной модернизации родились не вчера. Они стали очень популярны примерно полвека назад, когда многие страны, которые принято тогда было относить к третьему миру, выбирали свои стратегии политического и экономического развития, соответственно, тогда появился тезис о том, что не нужно стремиться к тому, чтобы одновременно проводить политические и экономические преобразования — это чрезвычайно рискованно. Смена политических режимов подрывает политический порядок, препятствует развитию экономики. Более того, сплошь и рядом на волне демократизации к власти приходят популистские политики, которые доводят экономику до ручки. Надо сказать, что тезисы в пользу авторитарной модернизации долгое время казались убедительными, особенно на фоне холодной войны, противостояния Советского Союза и Соединенных Штатов и их союзников.
Что мы можем сказать сейчас? Вообще-то говоря, по формальным показателям, если сравнивать темпы экономического роста в демократических и недемократических режимах во второй половине ХХ века, то мы сможем прийти к выводу, что средние показатели были сопоставимы.
Что такое средний показатель? Это средняя температура по больнице. Разброс параметров среди группы демократических государств был намного ниже, чем среди государств с авторитарными режимами. Проще говоря, демократии росли медленно, но достаточно устойчиво, а авторитарные режимы переживали такие взлеты и падения на протяжении относительно коротких периодов.
Известный американский экономист Дэни Родрик когда-то высказал такой тезис, что на одного Ли Куан Ю приходится много Мобуту. То есть на очень небольшое количество ярких успехов, как случилось в силу целого ряда обстоятельств в Сингапуре, приходится много историй долгих периодов правления казнокрадов, которые доводят свои страны до полного краха.
Мобуту был лидером Конго, Заира на протяжение 32 лет, вошел в историю как канонический пример крайне неэффективного с точки зрения управления лидера, который, тем не менее, удерживался у власти именно благодаря неэффективности своего господства.
Как с этой точки зрения мы можем оценивать опыт посткоммунистической России? Это, безусловно, не история успеха — ничего близко к Сингапуру, но также это и не история полного провала, подобного Заиру или Зимбабве более позднего периода. Конечно, нет. Более того, некоторые реформы, проводившиеся в России в начале 2000-х годов, оказались вполне успешными с точки зрения достигнутых результатов. Но, если мы будем сравнивать эти результаты не по отдельным параметрам, а в целом, то результат будет далек от истории успеха. Такую попытку предпринимали специалисты Центра стратегических разработок, который находится под патронажем Алексея Кудрина. Группа специалистов во главе с бывшим заместителем министра экономического развития, бывшим заместителем министра труда Михаилом Дмитриевым просто провела анализ, что из правительственных программ было выполнено, а что не было выполнено. По их данным, программа, получившая название «Стратегия-2010», программа Германа Грефа, была выполнена на 36%.
Много это или мало? Далеко от идеала, прямо скажем, по количеству мероприятий. Туда попадет и то, что было выполнено на 100%, и то, что не было выполнено вовсе.
Россию не отнесли ни к историям успеха, ни к историям провала. Важно понять, почему и как это происходило — не только применительно к России, но и в целом в современном мире, почему этот опыт такой противоречивый.
Есть несколько причин, они отчасти независимы друг от друга, а отчасти друг с другом связаны. Первая группа причин — это причины структурные, то есть то, что не зависит от политических лидеров. Что бы они ни делали, они сталкиваются с теми же проблемами. Одна из таких фундаментальных проблем — это то, что принято называть наследием прошлого, то есть некий комплекс тех условий, с которыми лидерам приходится иметь дело, которые они изменить, по крайней мере быстро, не в состоянии. Это прежде всего та структура социально-экономического развития, та траектория, которую Россия, а до нее Советский Союз испытывали на протяжении длительного времени. Это территориальное размещение производства, это определенный набор учреждений и организаций, часть из которых трансформировалась, а часть нет.
Существует большое количество исследований, посвященных этим явлениям. Это качество государства и качество бюрократии, которая отчасти сохранилась с советских времен, отчасти менялась, но не всегда так и не в таком объеме, как хотелось бы тем, кто эти преобразования проводил, и международная среда, в которой функционируют государства, включая и Россию, то место, которое занимает Россия в глобальном разделении труда, в глобальной экономике. Здесь также что-то поменять быстро довольно тяжело.
Второй важный аспект — это разновидности авторитарных режимов. Они очень разные в мире, вариаций авторитарных режимов ничуть не меньше, а может быть, больше вариаций демократий, начиная от монархий и кончая однопартийными режимами. Россия сочетает в себе, если так можно сказать, худшие черты и демократии, и автократии с точки зрения реализации проекта авторитарной модернизации.
И наконец, то, что принято называть «разрухой в головах». То есть те идеи, те ожидания, которые господствуют и у политиков, и у тех, кто планирует и реализует преобразования, и у общества в целом — то, что определяет выбор и реализацию политического курса. Если с этой точки зрения факторов, которые влияют на успех или неуспех преобразований в целом и авторитарной модернизации в частности, мы посмотрим на Россию, то мы обнаружим, что с одной стороны в структурном плане дела были не так плохи, в отличие от стран, которые переживали авторитарную модернизацию во второй половине ХХ века — и успешно, и неуспешно, — Россия вообще-то являлась относительно развитой по мировым меркам страной с точки зрения социально-экономического развития, урбанизации, уровня образования, ВВП и индекса человеческого развития на душу населения.
Эти показатели просели в период после распада Советского Союза по объективным и субъективным причинам, но все равно по всем этим параметрам Россию не сравнить со многими странами третьего мира. Задолго до распада Советского Союза Россия была модернизирована на вполне высоком уровне, тем не менее — низкое качество российского государства, низкое качество бюрократического аппарата.
Используют разные способы оценки и анализа, но какие категории, какие параметры ни используют для оценки, мы увидим, что по очень многим параметрам — контроль коррупции, уровень верховенства права, уровень защиты прав собственности — по всем этим показателям Россия находится намного ниже, чем мы могли бы ожидать исходя из уровня развития страны. Когда мы видим, что Россия по контролю коррупции находится на одном уровне с Гайаной и Либерией, в общем понимаем, что это бедные страны с большим количеством бедного и неграмотного населения. Мы бы ожидали, что Россия будет на уровне Аргентины, где тоже все не блестяще, но по уровню сопоставимо. Нет, мы, к сожалению, там, где Гайана, а не там, где Аргентина.
Наконец, Россия в мировом разделении труда во многих отношениях находится в такой полупериферийной позиции. Это то, что сложилось исторически. Можно говорить об экспорте природных ресурсов, других явлениях. К сожалению, эти тенденции относительной изоляции страны, конечно, очень сильно углубляются самоизоляцией, особенно тем политическим курсом во внешней политике, который в России возобладал после 2014 года, после аннексии Крыма, начала большого противостояния с западным миром. Понятно, что это еще больше усугубляет ту относительную изоляцию, в которой страна находилась весь постсоветский период.
Отчасти, однако, помимо структурных условий значительную роль в неудаче этого проекта авторитарной модернизации играл сознательный выбор и сознательные стратегии политических лидеров. Прежде всего я имею в виду строительство российского авторитарного режима, которое относится к категории электорального авторитаризма, как ее называют политологи.
То есть это режим, который предполагает регулярное проведение выборов. Это не выборы без выборов, подобные советскому режиму, из одного кандидата, назначенного единой партией, но конкуренция в этих выборах существенно искажена.
Почему этот режим возник? Отчасти это реакция на неудачи процесса демократизации периода Горбачева и Ельцина, отчасти, конечно, заинтересованность лидеров страны в том, чтобы сохранять власть, имитируя наличие демократических процедур.
Проблема состоит в том, что такие режимы наименее пригодны для реализации проектов авторитарной модернизации, потому что они сочетают в себе худшие свойства демократии и авторитаризма. С одной стороны, режимы очень сильно завязаны на выборы, и каждые выборы — это такая спецоперация, когда идет борьба не на жизнь, а насмерть.
Когда вдруг или не очень вдруг возникают протесты, власти воспринимают это как вызов своему существованию. Под эти выборы подверстаны программы политического курса, связанные с проведением или непроведением каких-то популярных мер, с политически мотивированным финансированием региональных элит. То есть у нас бюджетная политика, трансферты строятся во многом исходя из этих ожиданий.
С другой стороны, режимам такого плана присущи все те недостатки, которые известны по отношению к демократиям, — наличие заинтересованных групп, пытающихся извлекать ренту из-за близости к режиму, политические бизнес-циклы, вето-игроки, не только формальные, но и неформальные, которые очень сильно влияют на процессы принятия решений. С одной стороны, мы имеем недостаток политической конкуренции и подотчетности, а с другой стороны, — это сознательное строительство, создание неэффективных с точки зрения результата политических институтов.
Мы видим ситуацию, когда в России управляют в целях личного обогащения правящие группы и связанные с ними круги. С другой стороны, существует понимание того, что да, конечно, экономику как-то надо развивать, ее хорошо бы вывести на высокий уровень развития. Цели, которые ставили лидеры страны, — догнать и перегнать Португалию по ВВП на душу населения, войти в число самых развитых стран в самых разных отношениях, включая то, что близко мне, — чтобы была достигнута определенная доля научных публикаций в индексируемых изданиях, показывает, что на самом деле это не только камуфляж, это не только пустые слова. Мы можем обсуждать, почему политические лидеры ставят такие задачи. Тем не менее, было бы неверно в этом видеть только бахвальство и стремление пустить пыль в глаза, использовать как пропагандистские лозунги. Беда в том, что, как я уже сказал, получается не очень много и криво, а в последние годы и задачи такие не ставятся.
И третья составляющая — это те идеи, которые стоят за проектами авторитарной модернизации. Здесь можно говорить о тех нормативных идеалах, которые ставят перед собой политические лидеры, и о тех средствах, которые они используют для достижения этих целей.
Нормативным идеалом для значительной части и постсоветских лидеров, и для постсоветских граждан послужила конструкция, которую я назвал в одной из публикаций «хороший Советский Союз».
Это не реальный Советский Союз, который существовал на протяжении длительного времени, который многие из здесь присутствующих застали, а это такая картина, которая объединяет и реальные, и вымышленные черты, — те черты, которые Советскому Союзу не были присущи вовсе.
То есть, условно говоря, страна, где существует политическая стабильность, пребывание одних и тех же людей у власти на протяжении длительного времени, но при этом нет дефицита и очередей, существуют возможности легализации собственного статуса и доходов за границей. Такая странная конструкция.
Чем она плоха в качестве нормативного идеала? Помимо прочего, во-первых, она предполагает некое ретроспективное восприятие мира. Ретроспективное восприятие мира — это вовсе не российский феномен. Когда мы слышим лозунг «Make America great again», это тоже ретроспективное восприятие мира. Проблема в том, что такого рода идеал не очень годится для модернизации, он годится для стагнации, для застоя.
Конечно, представление об экзистенциальной внешней угрозе страны тоже способствует реализации проекта модернизации. Потому что в современном мире выстраивать собственный экономический рост и развитие только на основе подготовки к реальной или воображаемой войне с внешним врагом не получится. Я думаю, что российские лидеры отдают себе отчет.
Кроме того, существует проблема информационная, связанная с таким неадекватным восприятием ситуации. Когда вы используете информационные манипуляции, вы рискуете сами стать их жертвой. Опять-таки то, что могло не быть проблемой в XIX-XX веке, в XXI веке просто приводит к увеличению риска принятия неправильных решений.
Поворотным пунктом в этом отношении для России стал 2014 год, когда весь предшествующий период цели экономического развития декларировались в качестве приоритета политического курса, на это была направлена вся политика и «Стратегии-2010», и «Стратегии-2020», которая не была официально принята, но, по крайней мере, часть ее воплотилась в так называемых майских указах президента Путина 2012 года.
В 2014 году приоритеты резко меняются, геополитика становится доминантой. О том, что Россия будет как-то эффективно расти и развиваться, лидеры страны не то чтобы забыли, но явно их приоритеты сменились.
Что, собственно, стоит за этими противоречиями, которые наблюдались на протяжение последних десятилетий? На самом деле Россия не первая страна, которая сталкивается с такого рода проблемами при реализации проекта авторитарной модернизации. В известной мере наступает на те же грабли, на которые наступали разные режимы до российского.
Первая из этих дилемм называется «дилемма короля», известная по опыту модернизации, которая имела место в XIX в Европе, и проблемами, которые были характерны для Южной Кореи в 1980-е годы. Потому что экономический рост, экономическое развитие, рост доходов, расширение экономических свобод ведет к тому, что возникает спрос на свободы политические. Прежде всего этот спрос проявляется у представителей растущего городского среднего класса.
Собственно, с этим столкнулась Россия в 2011-12 годах, когда [появилось. — Открытая Россия] подозрение в фальсификации парламентских выборов 2011 года. Подозрение вполне обоснованное, другое дело, что фальсификации были и раньше, против них просто не протестовали в таком объеме. Иначе говоря, до 2011 года фальсификации воспринимались общественным мнением как нечто само собой разумеющееся. В 2011 году ситуация изменилась — десятки тысяч людей на улицах Москвы, тысячи людей на улицах других городов.
Если мы посмотрим на эти протесты сквозь призму гораздо более широкого опыта, то ничего удивительного в этом нет. Растущий городской средний класс предъявляет спрос на политические свободы. И у короля, у авторитарного лидера есть два пути: или пойти на открытие политической системы, или свернуть всякую политическую демократизацию. Россия выбрала, как мы знаем, второй вариант, хотя опять-таки Россия здесь не одинока.
Как правило, большинство авторитарных лидеров ведут себя примерно так же, как повел себя Путин в 2012 году.
Вторая проблема — это так называемая дилемма политика. Представим себе, что авторитарный лидер искренне заинтересован в том, чтобы проводить модернизацию. Каким образом эта модернизация проводится? Ему же нужны инструменты, он не может всем лично руководить в режиме ручного управления. То есть чем-то может, но понятно, что управлять страной в таком режиме реакции главы государства в регулярном режиме невозможно. Обычно авторитарные лидеры используют несколько инструментов управления — это либо правящая партия, как в Советском Союзе, или в Китае, или в Мексике, это может быть силовой аппарат, военный прежде всего, как это было во времена Ататюрка в Турции, или это может быть бюрократия. Россия здесь не является исключением, конечно, бюрократия работает везде. Проблема в том, что качество бюрократии в России довольно низкое по международным меркам. Провести какие-то преобразования через бюрократический аппарат удается с трудом, лидеры страны это прекрасно понимали и понимают.
Какой выход? Этот выход в литературе называется «карманы эффективности», когда в рамках стандартного бюрократического аппарата создаются какие-то отдельные проекты, действующие под патронажем руководства страны, поддержанные ими лично в регулярном режиме. Упор делается на реализацию этих проектов за счет всего остального.
Чтобы было понятно, примерно такими карманами эффективности в Советском Союзе были атомные и космические проекты, которые курировали лично Берия и Хрущев, в дореволюционной российской истории — потешные полки Петра Первого. Это такой типичный пример кармана эффективности.
Что-то подобное мы наблюдали и в постсоветский период. Скажем, известно, что налоговая реформа, которую лоббировали Кудрин и Греф в начале 2000-х годов, пользовалась личной поддержкой Путина, который продвигал эту реформу. Реформа была осуществлена в общем и целом вполне успешно. Проблема в том, что некоторые другие проекты, которые были не менее важными, были похоронены именно потому, что приоритет отдавался проекту налоговой реформы. Такой карман эффективности пытался создать Дмитрий Медведев в период своего президентства — проект «Сколково». Как только Медведев перестал быть президентом, этот проект пришел в упадок. Карманы эффективности имеют некоторое ограничение, потому что их успех, если и возможен, то за счет всего остального.
К вызовам можно отнести вызовы несбывшихся ожиданий. Проблема в том, что политики в целом и авторитарные политики в частности заинтересованы в том, чтобы их обещания реализовывались достаточно быстро, их временной горизонт достаточно узкий. Особенно это характерно для таких режимов, типа российского. Это связано с тем, что в основном вкладываются в те проекты, которые дают очень быструю отдачу. Никто не заинтересован в проведении пенсионной реформы, потому что пенсионная реформа влечет за собой издержки для тех, кто будет платить в пенсионные фонды здесь и теперь. А до того момента, когда нынешние молодые люди станут пенсионерами, руководители страны не доживут. Поэтому дыра в пенсионном фонде большая и растет.
Еще одна важная составляющая, пожалуй, является специфически российской — это то, что можно назвать синдромом посредственности. Проще говоря, у России, у ее граждан есть неоправданное представление о собственном величии, которое ничем особенным не может быть подкреплено, кроме ссылок на великую историю, великую культуру.
У России действительно великая история, великая культура, но это не является оправданием сегодняшней посредственности.
Представьте себе школьника, который был лучшим учеником в своей школе, потом попал в другую школу, и оказалось, что он троечник. Соответственно, поведение такого троечника очень часто находится за пределами рациональности. Все метания, и отчасти внешнеполитические в том числе, и с этим явлением связаны.
Какие мы видим противоречия на уровне и идей, и институтов, и политического курса, если мы говорим о российской авторитарной модернизации? С одной стороны, сам термин «модернизация» в российском политическом дискурсе связан, конечно, с периодом президентства Дмитрия Медведева.
Откуда сам термин взялся? Если судить по журналистским описаниям, то на слово «реформы» было наложено табу после того, как в 2005 году прошла неудачная кампания, связанная с монетизацией льгот. Не то что она была неудачная, она просто была непродуманной, плохо исполненной, вполне себе правильная идея была дискредитирована. После этого слово «реформа» решили не употреблять, чтобы не злить общественность. Возникло слово «модернизация», которое таких негативных коннотаций не имело.
Александр Аузан считает, что вообще слово «реформа» не должно употребляться в России, поскольку реформы — это все только плохое. Он на полном серьезе это советует Путину, Медведеву и другим людям.
Сам термин «модернизация», помимо значения, связанного с социальными науками, в обыденной жизни имеет сугубо технологическое понимание. У нас есть какой-то механизм или станок, а вот есть его модернизированная версия, когда усилили привод или еще чего-то поставили, на автомобилях ровно так же, и так далее. Термин «модернизация» использовался как понимание технологического девайса, который использовали для того, чтобы сохранить политический статус-кво. В период президентства Медведева это было наиболее заметно, он был фаном всяких технологических штуковин типа айфона.
На самом деле суть от этого не меняется, то есть на уровне идеи модернизация — это средство не для того, чтобы изменить страну, а для того, чтобы сохранять статус-кво. Это делает миссию невыполнимой.
Если вы пытаетесь приспособить что-то, заточенное на перемены, для того, чтобы ничего не менять, то результат оказывается не тот, который планировали.
На уровне институтов — я говорил со ссылкой на Журавскую и Гуриева, что у нас плохие институты. Почему они такие плохие? Потому что их сознательно таковыми делают.
В России все, что связано с принятием решений, с деятельностью групп специальных интересов, — это, конечно, результат того, что можно назвать таким явлением, как захват государства изнутри, когда, собственно, высшие правительственные чиновники управляют страной для того, чтобы извлекать ренту. К сожалению, это вовсе не является спецификой России, просто такого рода явления обычно наблюдаются в очень бедных и не слишком развитых странах третьего мира. Для России можно было бы ожидать немножко другого качества управления. Но это является естественным следствием стремления сохранять политический статус-кво.
И, наконец, на уровне политического курса.
Изначально с момента распада Советского Союза был взят сознательный курс на изоляцию правительственной политики от общественного мнения.
Есть такая точка зрения, что, если правительство проводит какие-то непопулярные реформы, то, соответственно, общественность выступает против этих реформ, необходимо сделать так, чтобы граждане правильному политическому курсу не мешали. В какой степени такая мера была оправданна в 90-е годы, до сих пор является предметом больших дебатов, в которые сейчас не время влезать.
То, как реализуется эта изоляция правительства от общественного мнения, можно наблюдать, если мы посмотрим на совсем недавние дискуссии о реновации жилищного комплекса в Москве, на то, как проходят реформы в сфере образования, то, с чем мне и многим другим людям, работающим в этой сфере, приходится соприкасаться. Проблема в том, что, если мы посмотрим на результаты этих преобразований, то очень часто они оказываются вовсе не такими, какими хотели бы видеть их инициаторы. Более того, какие-то реформы оказываются просто повернутыми вспять, когда меняется позиция политического руководства или меняются конкретные исполнители. Иначе говоря, результаты этих преобразований вовсе не те, к которым стремятся их инициаторы.
Естественно, возникает вопрос: вот эти 36%, на которые были реализованы правительственные планы начала 2000-х годов, они были воплощены в жизнь. Но они были воплощены в жизнь, потому что у нас авторитарная модернизация, или вопреки тому, что у нас авторитарная модернизация, или вообще независимо от того, что делало правительство?
Потому что мы можем посмотреть на изменения, которые переживала Россия как естественный процесс. Был распад Советского Союза, связанный с этим очень длительный глубокий экономический спад, много других проблем. В конце концов этот период закончился, как полагают многие экономисты, Россия просто переживала восстановительный экономический рост, который носил естественный характер, был связан не с тем, что правительство какую-то политику проводило, а с тем, что экономика естественно восстанавливалась, плюс цены на нефть, плюс многое другое. Это вопрос, на который, по крайней мере, сейчас нет ответа. Есть много ответов, но эти ответы даются специалистами, занимающими позицию по ту или иную сторону реальных или воображаемых баррикад.
Те, кто работает на правительство, естественно, склонны достижения относить к деятельности правительства, а весь негатив относить на внешний фон. Те, кто работают не на правительство, склонны правительство за все критиковать. Эти дискуссии, я думаю, будут продолжаться еще какое-то время.
И это не только дискуссии исторические. Мы можем сказать, что после 2014 года проект авторитарной модернизации в постсоветской России закрыт. Тем не менее, сама проблема остается, рано или поздно ее предстоит решать какому-то следующему поколению российских лидеров, российских политиков и чиновников, которым предстоит решать задачу управления страной. Вопрос о том, возможна ли в России авторитарная модернизация, так или иначе перед Россией встанет.
Понятно, что сегодняшнее выступление достаточно краткое, что еще можно прочесть по этой теме? Вместе с моими товарищами — российскими и финскими — мы опубликовали книгу, она вышла в этом году. То, о чем я рассказывал — это краткое изложение первой главы этой книги. Первая глава опубликована по-русски в виде статьи в журнале «Мир. Россия», она есть в открытом доступе. Если в «Гугле» наберете: «Авторитарная модернизация в России. Миссия невыполнима», то легко попадете на эту статью.
Вместе с моими товарищами в Европейском университете в Санкт-Петербурге Дмитрием Травиным и Андреем Заостровцевым мы выпускаем книгу, которая будет посвящена постсоветским реформам в России, «Российский путь. Идеи, интересы, институты иллюзий». Там тоже содержится довольно много информации о постсоветских преобразованиях в России.
На этом я, наверное, остановлюсь, буду рад ответить на вопросы, комментарии, дискуссии и прочее.
Вопрос из зала: Вопрос, который касается регионального аспекта. Недавно совсем была дискуссия по поводу республики Татарстан и Казани: насколько Татарстан является независимым. Сейчас спор был относительно того, насколько они теряют возможность проводить свою политику. Насколько можно рассматривать модернизацию в России отдельно по региональным аспектам, есть ли какие-то регионы, у которых есть возможность независимо проводить политику по модернизации? И вообще, как влияет размер страны на структуру модернизации, потому что Сингапур и Южная Корея — это маленькие страны, а Китай — большая? Региональные структуры, размеры и модернизационные процессы?
Владимир Гельман: Большое спасибо за вопрос. Давайте я сперва скажу об общем, а потом о частном случае — о Татарстане. Действительно, да, размер имеет значение. Мы видим, что большими странами управлять сложнее, нужно придумывать специальные механизмы, способствующие модернизации. Китайцы придумали довольно оригинальный механизм стимулирования внутренней конкуренции. У Китая есть такая практика, что первые секретари провинциальных комитетов компартии Китая соревнуются друг с другом за возможность пойти на повышение, получить места в руководстве ЦК. Поскольку они друг с другом борются, это способствует тому, чтобы они следили друг за другом. Если кто-то будет фальсифицировать отчетность, то на него донесут и разоблачат его же конкуренты. Там отчетность по разным параметрам, не только экономика, но и экология, — и это привело к тому, что соответствующие агентства следят за качеством воздуха, воды и так далее. В России в этом смысле ситуация довольно сильно отличается, во-первых, потому, что страна очень большая и неравномерная. Большинство российских регионов очень сильно в экономически-финансовом плане зависят от федеральных властей. Потенциал для проведения какой-то собственной экономической политики, тем более реализации стратегии модернизации, есть очень не у многих регионов. Это просто объективная составляющая, которая сложилась на протяжение многих десятилетий, завязана на структуру экономики — это как раз элемент такого наследия. Предельно огрубляя, если это регион с большим количеством заведомо убыточных предприятий ВПК, регион, где есть моногорода, которые не могут существовать без федеральной поддержки, понятно, что о собственной стратегии модернизации там можно говорить только гипотетически. Татарстан как раз пример другого рода. Татарстан обладает сильным экономическим потенциалом. В период распада Советского Союза лидеры Татарстана смогли отвоевать для себя большой объем полномочий. Да, его позднее урезали, тем не менее, до сих пор возможности лидеров Татарстана намного больше, чем у лидеров сопоставимых по экономическому потенциалу регионов. Плюс ко всему этому в Татарстане в силу сочетания ряда факторов сложилась довольно специфическая модель управления, которую грубо можно назвать успешной клептократией. Конечно, коррупция существует и там, но она там более централизована и предполагает не только то, что происходит расхищение государства, но и вложения в инфраструктуру. На общем фоне я бы сказал, что Татарстан можно рассматривать как историю успеха. Понятно, что любая экономическая автономия в рамках субнациональных единиц, конечно, имеет свои пределы. В этом плане Татарстан не является таким примером успешной модернизации, если мы посмотрим глобально. Он лучше многих других — это правда, с этим невозможно спорить.
Вопрос из зала: Спасибо большое. Интересно было про эти карманные проекты модернизации. Мне кажется, что есть еще какие-то попытки модернизации, связанные с идеями эффективности, платности — того, что государственные услуги становятся все более платными, всевозможные тендеры, которые, как правило, коррумпированные, и так далее. Есть ли здесь какая-то своя идеология, связанная с модернизацией, либо это все движется к приоритетам получения ренты и личного обогащения?
Владимир Гельман: Есть и то, и другое. Рента и личное обогащение, конечно, присутствуют везде. Тем не менее, есть политика, продвигаемая со стороны правительства, связанная с такой как бы либерализацией социальной сферы. В свое время в это много усилий вкладывал Греф в бытность министром экономического развития. На самом деле это тоже часть общего глобального тренда. Если мы посмотрим на то, что происходит в европейских странах, мы увидим, что отход от прежней модели присутствует и в Европе. В России делались и делаются некоторые попытки того, чтобы передавать какие-то социальные услуги на аутсорсинг, выделять определенные деньги, должна резервироваться в бюджетах определенная доля средств. Эффект этого пока более чем скромный, злоупотреблений там много, позитивных результатов не очень много. Понятно, что для страны с объективно низким качеством социального развития, социальное развитие в России с точки зрения проведения социальной политики, здравоохранения, помощи пожилым и больным людям намного хуже, чем можно было бы ожидать. Такого рода либерализация происходит очень криво, неэффективно, часто сопровождается многочисленными злоупотреблениями. С другой стороны, я не вижу, что российское государство, кроме ограниченной корявой либерализации, особенно готово что-то предпринимать для того, чтобы делать лучше ситуацию в здравоохранении. Два года назад Ольга Голодец, выступая на «Гайдаровском форуме», гордо говорила: у нас же есть вот такие крутые больницы, медицинские центры, где лучшее оборудование, где делают лучшие операции. Это все правда. Но правда и то, что вообще эти карманы эффективности, — которые реально существуют, на них выделили много денег, поставили хорошее современное оборудование, — они не решают проблемы удручающего качества здравоохранения в целом. На это с одной стороны у государства нет денег, а с другой — нет желания вкладываться, чтобы привести к нормальному уровню менеджмент в районных больницах и поликлиниках. Я уже не говорю о всех тех прелестях, которые связаны с тем, что там коек не хватает, все очень убого. Поэтому это такая попытка поставить современный дизельный двигатель на телегу, так примерно это выглядит.
Вопрос из зала: Спасибо большое. Вопрос небольшой: как вы думаете, политическая нестабильность, которая якобы подразумевается при проведении модернизации, — может ли она как-то подразумевать под собой страх развала страны как таковой? Потому что всегда где-то в подсознании есть.
Владимир Гельман: Это действительно очень сильный страх, который живет в головах многих людей, которые в России пережили однажды распад Советского Союза. Если мы посмотрим не с позиций страхов, а с рациональных позиций, насколько реально то, что Россия переживает такой распад, подобный распаду Советского Союза, когда страна разделяется на некоторое количество независимых государств? Я бы сказал, что оснований для таких прогнозов объективно не очень много. Если сравнивать с Советским Союзом, Россия более гомогенная и в экономическом, и в культурном отношении страна. Я сейчас вывожу за скобки республики Северного Кавказа, там действительно много своей специфики, своих особых проблем. В России нет и не ожидается, по крайней мере, в обозримом будущем каких-то серьезных тенденций того, что вышедшие из-под контроля федеральных властей субнациональные элиты будут стремиться к статусу независимого государства. Более того, объективно потенциала для такого рода претензий у них немного. Даже с тем же самым Северным Кавказом можно вспомнить знаменитое высказывание бывшего главы Кабардино-Балкарии Кокова, что мы добровольно в Россию не входили и добровольно из нее не выйдем. Проблемы есть, но я бы не преувеличивал их масштаб. Я думаю, что здесь огромную роль играют ретроспективные страхи, основанные на том, что, если что-то будет меняться, то случится так же, как в 1991 году. Я думаю, что так же, как в 1991 году, точно не случится. Случится как-то иначе, если случится. Так что распад России как разделение на большое количество независимых государств мне кажется не очень реалистичным сюжетом. Другое дело, что, если нынешняя ситуация будет продолжаться на протяжение какого-то очень длительного времени, то совсем нельзя исключить идеи того, что «да ну эту Россию, давайте станем независимыми», — они могут возобладать, исключить этого нельзя. Но это не вопрос того, что Россия завтра развалится, нет, конечно.
Вопрос из зала: Скажите, пожалуйста, при авторитарной модернизации, насколько состоятельны игроки более низкого уровня? Например, градоначальник Собянин, наглое отмывание плитки ежегодное. Или, например, постоянное расширение империи Сечина. Или, например, захват СМИ, передел там все время рынка. Они это согласовывают с верхушкой или могут сами делать, как хотят?
Владимир Гельман: На самом деле те люди, которые изучали отношения бизнеса и власти в разных периодах авторитарной модернизации в разных странах, главным образом оперировали двумя моделями. Одна из них — это модель, которую принято называть «взаимные заложники». Это когда существует несколько сильных влиятельных групп интересов, которые борются друг с другом и оказывают давление на государство, но они очень сильно связаны, то есть государство не может на них слишком сильно наезжать, потому что тогда оно само пострадает, и эти группы не могут слишком много забирать у государства, поскольку на них наедут конкуренты. Такая схема действовала в период авторитарной модернизации в Южной Корее. Она, как считается, оказалась довольно успешной в том плане, что эти крупные бизнес-группы, известные всем имена, «Хюндай», «Самсунг», «Дэу» и так далее, они на самом деле своей внутренней конкуренцией способствовали экономическому росту страны. Другое дело, что, когда авторитарный режим рухнул, эти компании пережили непростые времена. Другая схема — это схема хищнического государства. Это когда государственный аппарат, разделенный на разные группировки, сам способствует тому, чтобы вытягивать деньги из бизнеса и из своих сограждан. Эти группы борются друг с другом так, что их борьба регулируется на уровне неформальных политических договоренностей. Такая схема объективно сложилась в 2000-е годы в России и последние годы только усугубляется. Это могут быть какие-то игроки регионального уровня, как тот же Собянин, это могут быть какие-то особо приближенные к главе государства бизнес-деятели — Сечин, Ротенберги и так далее, эти имена у всех на слуху. По сути борьба идет за передел ренты, за передел возможности обогащения, за бюджетные какие-то куски, госконтракты и так далее. Когда в России начался экономический спад, переходящий сейчас в стагнацию, очень много было рассуждений на тему того, что они между собой сейчас переругаются, и будет полный коллапс. Пока объем ренты, хоть он и сужается, достаточно большой. Ренты на всех хватает, но время от времени из-под этого ковра каких-то бульдогов выносят. Печальная судьба «Системы» — как раз сейчас над ней нависла сильная угроза — из этого ряда. Конечно, с точки зрения модернизации такого рода развитие событий просто контрпродуктивно. На самом деле происходит не то, что разные группы влияния, борясь друг с другом, способствуют экономическому развитию страны, а они способствуют еще большему ухудшению и без того низкого качества управления.
Вопрос из зала: Мой вопрос про технологии. Если модернизация — это развитие технологий в том числе, то почему был свернут проект технологической модернизации Медведева? Значит ли это, что современные российские элиты опасаются развития технологий как одного из тех факторов, которые могут привести к изменению режима и другим последствиям, нежелательным для них?
Владимир Гельман: Да, спасибо. Это очень важный вопрос. Давайте я со второго начну, а потом немножко скажу про ситуацию со «Сколково» и все эти технологические идеи. Действительно, высокие технологии могут развиваться при авторитарных режимах. Более того, пример Северной Кореи показывает, что да, идя по пути продвинутой военной модернизации, каких-то прорывов можно добиться. Собственно, Советский Союз их добивался. Проблема, однако, состоит в том, что, если вы делаете технологии не сугубо военными, а для широкого пользования, то их становится все сложнее и сложнее контролировать. Нынешнее руководство России испытывает просто панический страх перед развитием интернета и пытается его всеми правдами и неправдами поставить под свой контроль. Успех это имеет, прямо скажем, ограниченный, понятно, что в перспективе это проигранная война, технологии будут идти дальше, оставляя тех, кто с ними борется, на обочине развития. В действительности это просто проблема того, что можно рассматривать как противостояние управляемого и спонтанного порядка. Спонтанный порядок развивается как следствие процессов модернизации, независимо от того, рулят этим процессом лидеры страны или нет. Да, есть такая идея, что все должно быть под контролем государства, и, конечно, для развития технологий это носит просто самоубийственный характер. Потому что, конечно, в современном мире не управляет государство технологическим развитием так, как это было во времена позднего Советского Союза. Что касается проекта «Сколково», он развивался постольку, поскольку во времена президента Медведева от бизнесменов требовали скидываться на то, чтобы «Сколково» инвестировали. Как только Медведев перестал быть президентом, от бизнесменов стали требовать, чтобы они в другое деньги вкладывали, у «Сколково» перестала финансовая подпитка работать, поэтому проект был свернут. Потом пришла прокуратура, нашла кучу злоупотреблений. «Сколково» получило не совсем хорошую репутацию еще и поэтому. Насколько я понимаю, недавно дебатировался вопрос о том, чтобы все ресурсы «Сколково» передать на новый проект, связанный с новым технологическим развитием на базе Московского университета, которым якобы по слухам рулит дочка Путина. Беда в том, что здесь просто в технологическое развитие никто не верит, а почему бы не попилить бюджет. С моей точки зрения изначально идея того, что это будет карман эффективности, была порочной и не имевшей шансы на реализацию. Проще говоря, если бы Медведев оставался президентом, в «Сколково» бы вкладывали деньги, скорее всего, там какие-то выставочные проекты реализовывались бы, но шансов на то, что они смогут успешно внедряться за пределами этого кармана эффективности, были не очень велики. Связано это с фундаментальными проблемами и с тем, что, конечно, это упирается в низкое качество бюрократии, в отсутствие стимулов в государственном аппарате, даже таких, казалось бы, корявых стимулов, как мы сейчас говорили с Григорием о Китае. Ничего такого в России нет. Я думаю, что причины связаны, конечно, не только с авторитаризмом, не только с борьбой с Западом, а с тем, что у государственного аппарата нет никаких стимулов к тому, чтобы внедрять какие-то инновации, внедрять перспективные проекты, кроме как контроль сверху и все возрастающий вал отчетности, я бы так сказал.
Вопрос из зала: Скажите, у вас есть какой-нибудь позитивный, но реалистичный сценарий, по которому могла бы происходить модернизация в России? Потому что то, что мы имеем, — отсутствие эффективных институтов, никакого опыта демократических институтов, отсутствие гражданского общества, которое могло бы влиять на создание институтов, про элиты вы хорошо рассказали. Есть ли какой-то сценарий, при котором возникло бы что-то позитивное?
Владимир Гельман: Сразу вспоминаются стихотворные строки, которые мы все учили когда-то в школе: «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе». Если говорить серьезно, то я не думаю, что, пока в России существует нынешний политический режим, о каких-то серьезных проектах модернизации может идти речь. До 2014 года на уровне идеи этот проект был в повестке дня, кое-что предпринималось для его реализации. После того, как это проект свернут, я не знаю, что должно случиться, чтобы при нынешних лидерах страны вернуться к этой повестке дня. Как сложится ситуация, если и когда произойдет смена политического руководства, прогнозировать крайне тяжело, потому что мы не знаем, когда это произойдет. Если это произойдет прямо завтра — это один сюжет, а если это произойдет через много-много лет? Мой товарищ по Европейскому университету Дмитрий Травин в прошлом году опубликовал книгу, она есть в интернете, она называется «Просуществует ли путинская система до 2042 года?». Представьте себе, что произойдет со страной к 2042 году в отсутствие реальной модернизации. Скорее всего, мы тогда сможем сравнивать себя с Либерией и Гайаной не только по уровню контроля коррупции, но и по многим другим параметрам. Иначе говоря, чем дольше откладывать преобразования в стране, тем, я боюсь, значительно сложнее и хуже будут условия для их реализации. Поэтому я рад был бы делать какие-то оптимистичные суждения, но я бы от них воздержался.
Вопрос из зала: У меня вопрос такой: что Путин думает о скандале с Трампом в Америке? Дает ли успешная гибридная война на Западе Путину какой-то повод не проводить модернизацию в России? Как вы думаете, модернизация в России и гибридная война взаимопротивоположны?
Владимир Гельман: Спасибо. По поводу гибридной войны, честно скажу, я не специалист. Есть, однако, общая проблема, как связаны между собой внешнеполитическое противостояние и модернизация. Дело в том, что исторически вообще война была главным двигателем модернизации. Если ваша страна находится в состоянии международного конфликта, вы видите, что ваши противники более сильны в военном плане, вам нужно очень сильно вкладываться в развитие военных технологий. Вслед за собой это влечет и необходимость вкладываться в социальное развитие, потому что вам нужны грамотные, обученные солдаты, квалифицированные офицеры — это тянет за собой образование. Примерно так развивалась модернизация в Европе в новое время, в XIX веке и так далее. Что происходит сейчас? Сейчас для того, чтобы противостоять вашим врагам, вам может быть не нужно вкладываться в массовое образование, а нужно вложиться в то, чтобы у вас было некоторое количество продвинутых лояльных хакеров, которые устроят взлом и что-то напакостят. Это не вопрос модернизации страны — это вопрос создания карманов эффективности, которые будут таким образом работать. Иначе говоря, нет такой связи между тем, чтобы модернизировать страну и быть успешным в этом противостоянии. Я думаю, однако, что, добиваясь таким путем каких-то тактических успехов, российские власти очень сильно проигрывают стратегически. Потому что управлять внешней политикой через хакеров в течение какого-то времени можно, но в длительной перспективе, я думаю, успехов это не даст. Отсюда этот разрыв может в конечном итоге привести к тому, что произошло с советской военной мощью периода холодной войны: огромные ресурсы вкладывались в то, что ложилось большим бременем на экономику и не способствовало развитию страны. Понятно, что хакеры не требуют таких денег, как требовали танковые заводы, производившие огромное количество танков в советский период, но содержательно, если мы отвлечемся от материальной составляющей, проблемы ровно те же.
Максим Дбар: Спасибо. Я предлагаю поблагодарить Владимира за прекрасную беседу.
Владимир Гельман: Всем большое спасибо.
Читать статью и смотреть видео | © Открытая Россия
