Структурный анализ перестройки в лицах и событиях

Предисловие к обновленному русскому изданию книги Георгия Дерлугьяна “Адепт Бурдье на Кавказе: Судьба СССР от обыденного микроуровня до эволюции мира-системы модерна”.

Британский журналист в рецензии на изначально английскую версию этой книги посетовал на слишком социологичное название, которое может отпугнуть многих потенциальных читателей.[1]Что ж, если монография смогла достичь аудитории, где уже не имело хождения имя Пьера Бурдье и знаковый термин «мир-система» Иммануила Валлерстайна, то это, наверное, означало определенный успех.[2] Название книги несло в себе ироничный парадокс, предназначенный профессионалам. У Пьера Бурдье, властителя парижского интеллектуального Олимпа, обнаруживается «тайный почитатель» в кавказской папахе? (Причем Бурдье, сам горец из Беарна и друг алжирских горцев-кабилов, вешает фотографию экзотического кабардинца у себя над письменным столом.) И каким образом индивидуальная биография может соотноситься с макроисторической перспективой Валлерстайна?

Предчувствия оправдались, когда мое странное заглавие появилось в списке книг года «Литературного приложения Таймс», куда его номинировал Фредерик Рафаэль, маститый автор исторической прозы и сценарист Стэнли Кубрика. Дальше пошло веселее. Мишель Вьёверка радушно пригласил посидеть за рабочим столом в кабинете директора парижского Дома наук о человеке: «Георгий, что я могу для тебя сделать в духе кавказского гостеприимства? Вот подлинный рабочий стол Фернана Броделя, достался мне по наследству.» Следом неизменно эпатажный Славой Жижек взялся сравнить кавказского бунтаря Мусу Шанибова, преобразовавшего политическую социологию Бурдье в своих местных условиях, с тем, как Мао Цзе-дун пересадил марксизм-ленинизм на китайскую почву. Это сравнение оставим на совести Жижека.

Начиналось же все не так весело. Поздней осенью 1988 г. я вернулся в Москву из Мозамбика на костылях с загипсованной ногой в камуфляжных штанах здоровенного размера, которые мне на прощание пожертвовал подполковник, прозванный за толщину талии «синьор Лимон». Основную часть горбачевской перестройки я пропустил, пока служил в Африке переводчиком португальского языка. Насколько тем временем изменилась Родина я начал понимать на операционном столе в московском Институте Склифосовского. Медсестры, разрезавшие на мне бинты, обсуждали между собой последнюю серию «Рабыни Изауры». Сквозь затуманенное обезболивающим сознание до меня постепенно доходило, что говорят ведь они по-русски о бразильском сериале «Escrava Isaura», который в то же самое время показывали по телевидению Мозамбика. Полный сюр…

Краем глаза я видел, как на соседнем столе обрабатывали какого-то парня во всем стильно черном. Но вскоре его молчаливо накрыли простыней и вывезли на каталке. Вдруг резко распахнулись двери и в операционную ворвалась ватага яростных парней в таких же кожаных куртках и черных джинсах. Их прогнала тряпкой нянечка со словами: «А ну, пошли отсюдова! Тут стерильная, а вашего вон в морг повезли. Проникающее ранение сердца, какая тут операция?» Где-то через неделю у моей койки во время обхода задержался молодой хирург, задумчиво спросивший: «Можете мне объяснить, что за народ чеченцы?» В то время я и сам, честно говоря, не вполне это себе представлял, а немного разобравшись — ахнул.  Оказывается, в XVIII-XIX веках от Дагестана до черноморской Черкессии прокатилась волна революций вооруженного «плебса» против местных «патрициев», аналогичная ранней Античности.[3] У нас на Северном Кавказе были своя Спарта и республиканский Рим?

Врач рассказал, что одновременно со мной в Институт Склифосовского привезли начинающего чеченского рэкетира, который с дружком пошел собирать дань с азербайджанских торговцев на Рижском рынке. Дерзких наглецов было всего двое против едва не двухсот  азербайджанцев, которые, чувствуя численное преимущество, решились дать отпор. В завязавшейся свалке кто-то пырнул одного из нападавших ножом. Теперь, вздохнул врач, отделение нейротравмы переполняется азербайджанцами. Дружки убитого чеченца ходят по Москве с бутылками советского шампанского и этими «фугасами» при всяком случае крушат черепа подвернувшимся азербайджанцам. Так я стал невольным свидетелем эпизода в только начинавшихся войнах за рынки новой капиталистической страны.

Через палаты «Склифа» проходило множество самого разнообразного люда, в том числе юный армянский футболист из ереванского «Раздана», огорошивший меня наивным вопросом: «Как думаете, когда наша республика выйдет из Союза, скоро примут в НАТО? Нам же сразу придется воевать с турками.»

Мои сокурсники по Институту стран Азии и Африки при МГУ возвращались тогда из командировок в такие страны, как Ангола, Эфиопия, Йемен, Ирак, Вьетнам, Камбоджа и, более всего, Афганистан. Когда мы собирались вместе, неизменно возникал вопрос, с кем мы там воевали? И тут же на глазах наш Советский Союз начинал превращаться в нечто странно знакомое и одновременно непонятное. Очаги этнических конфликтов возникали от Приднестровья до Ферганской долины. Официальная советская пресса с ее туманно многозначительными намеками на некие «силы, заинтересованные в дестабилизации» не давала ровным счетом ничего для понимания обстановки в Карабахе, Тбилиси или Оше. Однако ничуть не лучше выглядела и перестроечная «неформальная» пресса с ее патетической риторикой. По опыту мы знали, что на деле все бывает конкретнее, причем едва не основную роль играет не секретный план, а случайности. Оставалось самим ездить в «горячие точки» (благо, личные средства после заграничных командировок у нас имелись), искать контакты через знакомых и пытаться понять, что творится в разваливающейся стране. Сидеть тогда в Москве перед телевизором или ходить в Лужники на митинги Ельцина и Гавриила Попова было уже невмоготу. Так набирался эмпирический материал для этой книги, о чем повествует первая глава.

В те невероятные дни творилось множество «чудес». Среди них весной 1990 г. оказался телефакс от Иммануила Валлерстайна, с которым мы познакомились (где же еще?) в Мозамбике. Так неожиданно началась моя карьера американского социолога, оказавшаяся весьма ухабистой, поскольку вписаться в конвенциональные рамки новой дисциплины оказалось очень трудно. Эта постсоветская карьера достигла своей нижней точки в 2000 г., когда я уже стал доцентом с испытательным сроком в одном из университетов Чикаго. Пригласив меня в свой кабинет, по-протестантски аскетичная завкафедрой кратко объяснила, что пока не видит перспектив в моих исследованиях на слишком масштабные темы, далекие от конкретных забот американской социологии. Без обиняков, мне было предложено поискать другую работу либо попытаться написать насыщенную статистическими регрессиями статью для ведущего социологического журнала о чем-то более понятном и близком, например, о расовом неравенстве в американских школах. Давно вышедшего из моды Валлерстайна лучше не упоминать вообще, а Бурдье цитировать небольшими дозами и ни в коем случае не по-французски, поскольку это звучит нескромно для коллег, большинство которых владеет только родным английским.  Разрядка случилась глубокой ночью, когда, засидевшись на работе, я вышел покурить на скрипучие деревянные ступеньки отделения социологии. Там уже нервно курил китаец Бо-бай, наш спец по статистическим регрессиям. Оказывается, завкафедрой озадачила его ровно противоположным образом, предложив написать монографию. «Как писать статьи мне понятно, — клокотал китаец: Берешь кучу данных, загоняешь их в таблицу, и немного пишешь вокруг нее. А для целой книги, что, взять десять таблиц? Столько текста я все равно не придумаю.» Невольно расхохотавшись, я хлопнул Бо-бая по плечу и провозгласил: «Русский с китайцем — дружба навек! Делаем то, что умеем, и делаем это по полной. Иного спасения нет.» Китайский приятель возглавляет теперь у себя в Пекине (или Шанхае?) школу бизнеса. Моя же безоглядно написанная книга обо всем, что привело СССР к финальной катастрофе, теперь перед вами в существенно переработанном  русском переводе.

Читать ее можно как минимум двумя способами. Если вам знакомы имена Бурдье, Тилли и Валлерстайна, то читайте все подряд. Теоретический каркас, на который нанизаны эмпирические наблюдения, будет понятен и, надеюсь, оправдан логикой сочленения лишь на первый взгляд совершенно разных инструментариев ведущих теоретиков второй половины ХХ века. Впрочем, не стоит стесняться и незнания этих имен. В этом случае следуйте рекомендации армейского замполита из рассказа Фазиля Искандера о том, как штудировать философию Гегеля —  читать все, что понятно и интересно, а все неясные места относить на счет гегелевского идеализма. Когда я на первых курсах университета учил африканские языки хауса и суахили, наш профессор Юрий Константинович Щеглов добродушно предупреждал, что знание теории языка он будет спрашивать только с лингвистов; историкам же и экономистам требуется только заговорить правильно, а грамматика со временем уйдет в подсознание.

Для облегчения задачи предложу краткие пояснения по содержанию книги, вернее, чем она не является.

Во-первых, это не биография Юрия Мухамедовича (или Мусы) Шанибова, бывшего прокурора, комсомольского работника и преподавателя научного коммунизма из Кабардино-Балкарии, в момент распада СССР превратившегося на полтора-два года в эдакого кавказского Гарибальди во главе повстанческих отрядов чеченцев, черкесов и абхазов. Его личная траектория интересна в основном тем, что следовала за всеми извивами эволюции советского общества во второй половине ХХ века, от наивного юношеского сталинизма послевоенного поколения к обретению уверенности в собственных силах в оптимистические шестидесятые, к разочарованиям и нарастающему чувству тупика в последующем десятилетии и, наконец, взрыву эмоций и социальной активности времен перестройки. То, что при этом Шанибов не москвич и не русский делает его пример аналитически тем более ценным. С периферии системные тренды и противоречия нередко выглядят более выпукло. Прежде всего, благодаря Мусе Шанибову мы получили материал к анализу того, что привело к перестройке, и как попытка социалистической реформации обернулась крахом государства и откатом его обломков на мировую периферию.

Во-вторых, это исследование не только Кавказа, но всего Советского Союза и, даже шире, всех стран государственного социализма, возникших из первотолчка Октябрьской революции 1917 г. и так или иначе прекративших быть социалистическими на рубеже 1989 г. Сверхзадачей было выдвинуть целостную теорию, способную объяснить не только то, что привело к этническим конфликтам на Кавказе и кровавому краху Югославии, но также обусловило либерально-демократические результаты Чехии, Польши и республик Балтии, равно как и последние два десятилетия авторитарной стабильности Узбекистана, Белоруссии и, вдалеке от нас, громадного Китая.[4] История не окончена, как показали недавние события в Украине. В теоретической конструкции этой книги Украина и три прибалтийские республики служили контрпримером междоусобным этническим войнам, охватившим Кавказ. Главную опасность возникновения конфликтов при всяких попытках найти выход из кризиса СССР, предполагавших ослаблением деспотического контроля над экономикой и политической сферой, представляли именно западная Украина и Прибалтика,  выступавшие аналогом Хорватии в составе Югославии, плюс Средняя Азия по аналогии с Афганистаном. Далеко не все структурные предпосылки конфликтов сдетонировали в начале 1990-х. Увы, это не означало, что все опасности остались в прошлом. Пройдя через несколько хаотичных пост-советских итераций, структурные опасности вновь дают себя знать.

И все-таки… Советская перестройка, вопреки воцарившемуся на сей счет уничижительному пессимизму, довольно успешно взяла разбег перед прыжком из одряхлевшей модели военно-индустриального тоталитаризма  к  демократизации и оживлению модернизационных сил. Прыжок обернулся болезненным и обескураживающим падением. Советский Союз был сложно сочлененным государством, давно, еще с хрущевских времен, утратившим былое командное единство и управляемость, но при этом так и не обретшим демократической гибкости и рыночной связности. Однако также сохраняются те структурные условия и силы, некогда порожденные советской модернизацией, которые раз за разом приводили послевоенный СССР к движениям за реформирование политической и экономической системы и сближение с континентальной Европой на почетных условиях. Пройдя через свои хаотические итерации постсоветских десятилетий, эти более оптимистичные структурные условия могут еще проявиться, возможно, и в ближайшем будущем. Так что с годами эта книга становится также попыткой объяснить следующим поколениям опыт их родителей и предшественников.

Остается сказать, что в руках у вас отнюдь не схоластическое упражнение на теоретические темы современной социологической классики. Для выходца из некогда политически закрытого советского блока, мне просто невероятно повезло учиться и работать у Иммануила Валлерстайна, Джованни Арриги, Чарльза Тилли, Рэндалла Коллинза, Ивана Селеньи, Джеймса Скотта, Перри и Бенедикта Андерсонов, а также вести переписку с Пьером Бурдье по поводу той памятной фотографии Мусы Шанибова в папахе.  Эта книга родилась как попытка объяснить прежде всего им, откуда я взялся и что там у нас произошло, на Кавказе и в СССР.