Это первая из пяти лекций профессора Европейского университета Ивана Куриллы о том, за что две страны любят и ненавидят друг друга и почему смотрят друг на друга, словно в зеркало, а также краткая история Америки в семи периодах и политический компас отцов-основателей США.
В 1813 году в США разразился спор о России. Это был первый такой спор, о котором мне, например, известно. Что же такого произошло в 1813 году? Дело в том, что в это время Соединенные Штаты находились в состоянии войны с Великобританией. У них была своя «война двенадцатого года» . Россия в это время воевала против Наполеона, а США — против Англии. Технически мы были на разных сторонах, но при этом отношения между нашими странами оставались ровными. Так вот, в самих Соединенных Штатах к войне, которую вело правительство президента Мэдисона против Англии, отношение было неоднозначным. Весь северо-восток США — Бостон, частично Нью-Йорк, регионы, в которых основу экономики составляла торговля, — испытывал очень серьезные проблемы из-за войны. Англия, контролировавшая моря, просто пресекла американскую торговлю, поэтому северо-восток США, переживавший настоящее экономическое бедствие, был очень недоволен продолжением войны. Но прямо высказываться против войны было непатриотично. И тогда северо-восточная элита, деятели тогдашней партии федералистов, изобрела способ высказать свое публичное неодобрение, несогласие с войной, не зарекомендовав себя непатриотами.
Как они это сделали? Они провели целый ряд банкетов по празднованию побед русского оружия. Сначала более 500 человек собрались в Бостоне, потом — в Джорджтауне, пригороде американской столицы Вашингтона, на огромные празднества в честь того, что русские победили Наполеона. Всем — и сторонникам президента, и его противникам — было понятно, что эти банкеты были призваны выразить недовольство оппозиции тем, что Америка продолжает воевать против Великобритании. И именно поэтому в американских газетах и журналах немедленно появились статьи, разоблачающие банкеты и Россию, которая стала поводом для этих банкетов.
В одних журналах писали, что праздновать победы русского оружия — то же самое, что праздновать победы желтой лихорадки в Центральной Америке, поскольку Наполеон потерпел поражение от морозов, а не от ударов русских. Другие писали, что Россия — это отсталая азиатская страна, праздновать победы которой неправильно для цивилизованной Америки. Третьи говорили, что русские — это варварская нация, каждый русский — это казак, а каждый казак — это каннибал. То есть это были тексты, описывающие Россию самыми черными красками. Частично их источниками были более ранние антирусские памфлеты, созданные французами и англичанами.
Конечно же, организаторы банкетов взялись за оправдание России. Они опубликовали статьи, в которых говорили, что Россия — самая свободная страна Европы, освобождающая ее от тирании Наполеона; что русский царь Александр I — самый либеральный из монархов европейского континента; что русские — нация, которая за 100 лет со времен Петра I сделала огромный скачок вверх по лестнице цивилизованных народов; что Россия — страна, которая развивается быстрее всех европейских стран и которую ждет великое будущее.
Впервые американская журналистика и американские политики столкнулись на тему отношения к России. Повторю: это 1813 год, и, собственно, к России ни у той ни у другой стороны никаких претензий (да и особого интереса) до начала этих дебатов не было. Почему же они случились? А именно потому, что Россия оказалась удобным инструментом для высказывания важной внутриполитической позиции.
Я начал с этого сюжета для того, чтобы показать, что традиционное описание российско-американских отношений, основанное на рассказе о геополитическом соперничестве двух стран, которое восходит по большей части к периоду холодной войны, то есть ко второй половине ХХ века, недостаточно для того, чтобы объяснить более глубокие сюжеты, связанные с использованием образа другой страны в политике и в общественных дебатах России и США — тех дебатах, которые мы наблюдаем и в XXI веке, когда, казалось бы, холодная война ушла в прошлое и геополитическое соперничество между двумя странами, конечно, иногда проявляется, но не является основным содержанием отношений России и Соединенных Штатов.
Для того чтобы осознать, каким образом используется образ одной страны в общественном мнении другой, стоит применить метод, который ученые называют конструктивистским и который обращает внимание на такие понятия, как, например, национальная идентичность. Любая социальная группа — но в данном случае нация, государство — рассматривает себя, отвечая на вопрос «Кто мы такие?». Часто объяснение дается через противопоставление себя какой-то другой нации. И очень часто конституирующим Другим — то есть Другим, на противопоставлении которому описывают себя, — являются соседи. Так происходит с большими и могущественными нациями. Например, Соединенные Штаты — конституирующий Другой для Мексики и Канады. Канадцы часто себя определяют так: «Мы не американцы». Россия является конституирующим Другим для многих соседей, которые любят определять себя так: «Мы не русские». И это, в общем, частое явление для стран, у которых есть более могущественные соседи с имперским прошлым. Наиболее частая форма описания себя через Другого — это как раз описание себя через сильного соседа. Но ни у Соединенных Штатов нет соседа, который был бы сильнее их самих, ни у России такого соседа, по сути, нет. По меньшей мере с конца ХIX века они являлись друг для друга таким конституирующим Другим: Россия — для США, а США — для России.
Почему Россия и Соединенные Штаты используют друг друга в таком качестве? До того как Россия заняла это место в Америке, был период, когда конституирующим Другим для нее была Великобритания, то есть бывшая метрополия. Однако постепенно Великобритания стала союзником США, и американцы гораздо больше стали говорить о том, что объединяет их с британцами: язык, культура и даже демократия (хоть и в разных формах, но существовавшая в ХIX веке в обеих странах). А вот Россия была осознана как страна, наиболее далекая от Америки в том, что сами американцы считают для себя наиболее важным, — в политическом и государственном устройстве. К концу XIX века Соединенные Штаты уже столетие определяли себя как демократическую республику, свободную и либеральную страну. Россия же в это время воспринималась как самодержавная деспотичная монархия. Она оказалась для США наиболее удобным оппонентом, другим полюсом внутри цивилизационной общности, которую широко понимали как европейскую. Взять Китай в качестве Другого для американцев в тот момент было невозможно, потому что китайскую политическую систему в ХIX веке было невозможно описать с помощью европейских понятий. А вот Россию можно, и именно поэтому ее было очень удобно выбрать в качестве Другого.
Америка же для России тоже стала конституирующим Другим, потому что именно она формировала модели, привлекательные для реформаторов и революционеров. Именно на Америку смотрели через океан люди, которые хотели изменить что-то в своей собственной стране, и она оказывалась полюсом, который привлекал внимание очень многих россиян — и консерваторов, с одной стороны, и реформаторов, с другой. Взгляд друг на друга как на конституирующего Другого, на определение себя через оппозицию к другой стране набирал силу с конца ХIX века и достиг, наверное, своего пикового значения в период холодной войны, когда к этому выстраиванию образов добавилось настоящее геополитическое соперничество.
Тем не менее с окончанием холодной войны и с прекращением геополитического соперничества накопленный репертуар смыслов, взглядов, представлений друг о друге как об аргументе во внутриполитической борьбе продолжал сохраняться. Так же как и в 1813 году, американцы продолжали и продолжают время от времени использовать образ России для того, чтобы объяснить какие-тоизменения у себя в стране. Еще чаще, наверное, Америка используется как такая модель, или контраст, или угроза в России. Здесь привыкли вспоминать Америку в качестве примера — к месту и не к месту. Депутаты Государственной думы, политики в исполнительной власти, журналисты, простые люди в обыденных разговорах между собой говорят: «А вот в Америке…» Этот аргумент, в общем-то, объясняет что угодно в нашей жизни.
Но можно вспомнить примеры из более ранней истории, из ХIX века. Если говорить об Америке, то, например, в середине века, когда Россия использовала силу, чтобы помочь Австрии подавить восстание венгров в 1849 году, когда Россия оказалась лидером легитимизма, сторонником законных монархий, против которых восстали европейские революционеры, — в этот момент в Америке на короткое, но довольно интенсивное время отношение к России ухудшилось. Один из тамошних политиков, журналист и будущий депутат Конгресса Генри Дэвис опубликовал книгу под названием «Борьба Ормузда и Аримана в ХIX веке» . Вообще-то, это была первая книга по российско-американским отношениям в истории. Дэвис использовал в заглавии книги манихейский образ борьбы бога добра с богом зла, и Россия, конечно, выступала в роли зла, с которым боролось добро в лице Америки.
В это время изменилось описание России. Буквально за год или за два до этого момента отношения между нашими странами были, наоборот, очень хорошими. Американцы привыкли описывать новости из России сравнением с их собственными реалиями, и вот, например, как они описывали войну на Кавказе, которую уже несколько десятилетий вела Россия: чтобы понять, что происходит на Кавказе, любому американцу достаточно посмотреть на наши собственные войны с индейцами. Черкесы — это те же индейцы, а Россия — это те же Соединенные Штаты, то есть страна, которая пытается черкесов цивилизовать, а они сопротивляются, как это происходит в Америке с индейцами. Этот образ должен был нарисовать для любого американского читателя Россию как положительную страну, которой можно верить. Но вот в США стали приходить новости о европейских революциях — и, кстати, в Америку приехал один из лидеров подавленной венгерской революции Лайош Кошут, который произносил очень много воспламеняющих революционных речей. В этот момент отношение к России в Америке испортилось, и те же самые газеты вдруг стали писать о войне на Кавказе в совершенно других тонах. Они опять же сравнивали ее с американским опытом, но совсем по-другому: черкесы, которые борются против России на Кавказе, ставят те же самые цели, что ставили наши отцы, когда боролись за независимость против Великобритании. И в этом сравнении уже Россия оказывалась злом, она уравнивалась с деспотической метрополией, против которой восстали колонисты.
Оказалось, что через сравнение с собственной внутренней политикой другую страну можно описать и в положительных тонах — сравнивая с собой, — и в отрицательных — сравнивая со своими врагами. Это очень показательный пример, который демонстрирует, насколько текучи и подвижны наши представления друг о друге и как в связи с контекстом, привходящими обстоятельствами, внутриполитической борьбой можно вытянуть из образов другой страны положительные или отрицательные стороны, каким образом на одну и ту же страну можно смотреть как на угрозу и как на модель и образец. Такое много раз случалось в отношениях между нашими странами.
Я бы хотел обратить внимание на то, что за двести с лишним лет российско-американских отношений Россия и Америка не воевали между собой. Было одно условное исключение — когда Соединенные Штаты отправили экспедиционный корпус для участия в российской Гражданской войне. Одна часть этого корпуса высадилась на Дальнем Востоке, во Владивостоке, а другая — на севере европейской части России, в Архангельске. На Дальнем Востоке американский корпус не принимал участия в войне. Более того, другие интервенты — французы и особенно японцы — жаловались на американских военных в Вашингтон, что они испытывают чуть ли не большую симпатию к большевикам, чем к белым силам. Частично это действительно было так. А вот на Севере американский корпус поступил в подчинение англичан и нес полноценную военную службу, в том числе по меньшей мере однажды вступил в бой с Красной армией под Шенкурском и понес там потери. Это единственное в истории открытое боевое столкновение между американцами и россиянами. Важно понимать, что накопленный багаж наших отношений в гораздо большей степени — это багаж риторики, багаж накопленных представлений друг о друге, того, что мы успели сказать и написать друг о друге, но не багаж реальных конфликтов и боевых действий.
Это важно понимать, потому что очень часто нам кажется, что Соединенные Штаты — наш традиционный противник или враг. Очень часто в Америке можно услышать, что Россия — традиционный противник или враг. Но этот «традиционный противник» существует в значительной степени в рамках внутриполитического использования образа Другого. Митт Ромни, который в 2012 году во время президентской гонки сказал Бараку Обаме, что Россия — наш традиционный враг, имел в виду вовсе не Россию, а Барака Обаму, который после первого своего срока относил к достижениям своей внешней политики перезагрузку отношений с Россией. И когда через четыре года тот же Барак Обама уже испортил отношения с Россией — ну или Россия испортила отношения с Обамой, — то новый кандидат от республиканцев Дональд Трамп обвинял его в том, что он не смог удержать хорошие отношения. Трамп занял прямо противоположную позицию по отношению к своему предшественнику-республиканцу — опять же не столько потому, что Россия стала другой, сколько потому, что во внутриполитических дебатах оказалось выгоднее использовать ее в другом качестве.
В России можно найти аналогичные истории, когда президенты или генеральные секретари меняли свое описание Соединенных Штатов: из дружественной страны, страны-модели они превращались в угрозу и вызов. Это обычное явление, но я повторю: его важно понимать, и важно изучать, как именно используется Другой во внутреннем политическом, общественном дискурсе. Та рамка, которая уже сформирована в общественно-политических обсуждениях, влияет на политические решения, которые может принять президент любой из сторон. Потому что если в обществе существует и актуализирован в данный момент образ другой страны как противника, то сломать его или сделать какой-нибудь шаг навстречу оказывается очень сложно.
Мы видим, как в сегодняшних США актуализирован образ России как врага и угрозы, и это сковывает по рукам и ногам президента Трампа. Напротив, семь-десять лет назад, когда президентом России был Дмитрий Медведев, в тех же Соединенных Штатах был актуализирован образ России как традиционного союзника, и ничто не мешало делать шаги навстречу друг другу. Это говорит о том, что образы друг друга, накопившиеся в двух странах, оказываются не менее, а может быть, и более важными, чем какие-то конкретные усилия дипломатов или военных, которые пытаются поддержать или сломать стратегическое равновесие, — то есть то, о чем гораздо чаще говорят на уроках истории, что гораздо чаще исследуют историки холодной войны или современные специалисты по международным отношениям. О том, какими были образы друг друга в России и США и как они формировались, мы поговорим в следующих лекциях.
