Ракетный удар США по сирийской авиабазе Эш-Шайрат в ночь на 7 апреля 2017 не стал переломным моментом в трагической гражданской войне и оказался всего лишь эпизодом в сумбурной политике самих Соединенных Штатов, но он выявил уязвимость российского военного присутствия в Сирии и шаткость позиций России на Ближнем Востоке. Большинство региональных держав, с которыми Россия старательно выстраивала партнерские отношения – от Турции до Египта, и от Израиля до Саудовской Аравии – безоговорочно поддержали американскую силовую акцию, так что протесты Москвы прозвучали диссонансом. Дым от разрушенных капониров давно рассеялся, но вопрос о смысле российской интервенции, начатой в конце сентября 2015 года под оглушительный грохот пропагандистской канонады, приобрел новые оттенки, осложняющие обоснование ее целесообразности. У этого эксперимента в «загоризонтном» проецировании силы было много параметров, включая принуждение США к стратегическому диалогу «на равных», убеждение Китая в весомости России как партнера, отвлечение внимания от военного тупика в донбасском конфликте, и в конце концов сохранение «дружественно-диктаторского» режима Ассада.
Повороты многих событий весной 2017 года – от катарского скандала до выборов во Франции – заставляют обратить внимание на еще один параметр российской интервенции: Давление на уязвимые точки западного анти-российского единства. Европейский Союз представлялся из Москвы бюрократией, парализованной разногласиями и сотрясаемой центробежными силами, так что для решения вопроса об отмене санкций требовался лишь небольшой толчок. Сирия должна была стать таким толчком, но оказалась наоборот стимулом к выработке единой позиции ЕС по России. Москва пыталась одновременно продвигать диалог с Вашингтоном и использовать отступление США из Ближнего Востока, налаживать сотрудничество с Евросоюзом и усугублять его проблемы – и заигралась в единство и борьбу противоположностей.
Переплетение интересов и кризисов
Внезапное и решительное начало российской интервенции в Сирии вызвало мощный международный резонанс в октябре 2015 года и произвело сильное впечатление на Евросоюз. Прошло несколько месяцев пока на фоне конфликта с Турцией стало ясно, что масштаб этой интервенции ограничен и ее воздействие на ход гражданской войны в Сирии сводится к предотвращению поражения сил режима аль-Ассада. Падение Алеппо в декабре 2016 года дало новый кратковременный резонанс, но не стало – вопреки утверждениям из Москвы – поворотным пунктом в войне, которым может оказаться падение Ракки и Мосула летом 2017 года.
Меняющиеся миграции
Российские авиаудары не привели к какому-либо увеличению потока беженцев, но они совпали по времени с огромным всплеском миграции в направлении греческих островов с турецкого побережья осенью 2015 года. Стратегия Национальной Безопасности, новая редакция которая была утверждена Президентом Путиным в последний день 2015 года, дала однозначную интерпретацию этому кризису: «Активизация миграционных потоков из стран Африки и Ближнего Востока в Европу показала несостоятельность региональной системы безопасности в Евро-Атлантическом регионе, построенной на основе НАТО и Европейского союза» (Ст. 16).
Москва стремилась усугубить эту «несостоятельность» путем расширения связей с различными анти-иммигрантскими партиями в Европе, а также посредством прямого давления на соседние Финляндию и Норвегию. Такое поведение вызвало нервно-негативную реакцию в большинстве европейских столиц, где звучали обвинения в использовании миграционного кризиса в качестве политического «оружия», как выразился в частности командующий ОВС НАТО в Европе генерал Филип Бридлав. В действительности же Россия не имела никаких возможностей регулировать поток сирийских беженцев, тогда как подлинным манипулятором этого кризиса была Турция.
В пылу политических страстей, возбужденных турецким «вероломством», выразившемся в уничтожении российского бомбардировщика в конце ноября 2015 года, Москва упустила важный нюанс в своих попытках использовать миграционный кризис – каждый такой шаг играл на руку Анкаре в ее переговорах с Евросоюзом, на которых она в итоге выторговала немалые субсидии. Только когда транс-мало-азиатский коридор миграции закрылся в результате соглашения между ЕС и Турцией по проблеме беженцев в марте 2016 года, российские дипломаты обнаружили, что они активно помогали наиболее заклятому на тот момент врагу решать его проблемы в Брюсселе. Маятник дипломатических интриг качнулся обратно в сторону Москвы уже в июле 2016 года, когда провал попытки военного переворота в Турции привел к волне репрессий и ущемлению гражданских свобод – и к неизбежному нарастанию разногласий между Турцией и Евросоюзом. Путин выразил полную поддержку действий Эрдогана и продолжает играть на его раздражении по поводу претензий ЕС, конструируя «ось отверженных».
Россия при этом сама сталкивается с серьезными и динамичными миграционными проблемами, но практически оставила попытки найти осмысленные политические решения. Новая волна миграции на Запад наиболее образованной и профессионально состоявшейся части среднего класса, настоящие масштабы которой в три-четыре раза больше официальной статистики, вообще не считается проблемой, поскольку сокращается протестный потенциал. По мере угасания озабоченности в обществе по поводу трудовой миграции из Средней Азии, которая поставила Москву на первое место в Европе по численности мусульманского населения (исключая Стамбул), были свернуты и попытки регулирования этого потока. Взрыв в метро в Санкт-Петербурге 3 апреля 2017 года, произведенный террористом-смертником из Ошского района Киргизстана, связанным с одним из ответвлений аль-Каиды, показал новую глубину этой проблемы.
Какой контр-терроризм?
Политическим предисловием к военной интервенции в Сирии была речь Путина на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, в которой он предлагал строительство широкой анти-террористической коалиции. Это предложение было адресовано не арабским странам, которые были обескуражены готовностью России вступить в союз с Ираном, но главным образом европейским державам. Не прошло и двух месяцев после начала российской операции, как Франция была потрясена взрывами и автоматными очередями при нападении группы террористов в Париже, что создало необходимость активных действий в Сирии, в том числе совместных ударов с Россией. Этот политический императив оказался кратковременным, поскольку разразившийся вскоре российско-турецкий кризис затронул и НАТО, которая была вынуждена оказать поддержку Анкаре. На фоне этого кризиса ясно проявилась неосуществимость совместных действий России и европейских держав, нацеленная на предотвращение распространения сирийской войны в Европу. Франция и остальные страны коалиции считали необходимым концентрацию усилий на задаче уничтожения ИГИЛ, тогда как Россия настаивала на расширенной кампании против всех мятежников, воюющих с режимом аль-Ассада, и вела войну с воздуха, не считаясь с гуманитарными соображениями.
Ссора с Турцией была постепенно урегулирована, и с начала 2017 года Россия стала наносить больше авиаударов по целям ИГИЛ, что позволило войскам режима аль-Ассада снова занять Пальмиру, освобожденную первый раз в апреле 2016 года, но оставленную мятежникам в декабре. В этот раз было решено обойтись без концерта, тем более, что катастрофа с самолетом Ту-154 доказала неуместность такого рода пропагандистских акций. Россия стремилась перевернуть страницу со словом «Алеппо» и начать новый раунд переговоров с европейцами о совместных действиях, но для них основная установка российской интервенции на сохранение режима аль-Ассада оставалась неприемлемой.
Эта установка подверглась некоторой корректировке по ходу выстраивания новой прото-коалиции, объединяющей Россию, Турцию и Иран, которые инициировали новый переговорный формат в Астане. Одним из условий устойчивости этого треугольника было обещание Москвы признать отряды самообороны сирийских курдов (YPG) террористической организацией, как того требовала Анкара. Взвесив за и против такого шага, и приняв во внимание тот факт, что YPG является главным союзником США в сирийской войне, Россия продолжает политические контакты и тактическое взаимодействие с сирийскими курдами. Это вызывает серьезное раздражение в Анкаре и приводит к периодическому обострению отношений и провисанию переговоров.
Шаткость турецкой вершины треугольника показывает, что единственным надежным союзником России в сирийской кампании является Иран, при этом шиитские военизированные формирования контролируют ситуацию вокруг российских баз. Такая зависимость делает для Москвы невозможным политический вариант сближения или даже присоединения к широкой анти-ИГИЛовской коалиции, в которой лидерство США остается центральным элементом, несмотря на все зигзаги Трампа.
Европейцы могли бы принять такую самостоятельную роль, но для них остается неприемлемым характер ее исполнения Россией. Безоговорочное отрицание Москвой ответственности режима аль-Ассада за использование химического оружия при авиаударе по городу Хан-Шейхун в апреле 2017 года превращает ее в глазах Европы в соучастника в этом преступлении. Отмена визита министра иностранных дел Великобритании Бориса Джонсона в Москву могла бы остаться малозначительным дипломатическим эпизодом, но резкая позиция президента Франции Эммануэля Макрона не оставляет сомнений в размерах репутационного ущерба России от этого кризиса.
В пропагандистском обеспечении российской политики противодействия терроризму особый акцент был поставлен на необходимость уничтожения экстремистов исламского толка в Сирии, с тем чтобы предотвратить их проникновение или возвращение в Россию. Логическим следствием такой постановки задачи является предоставление и даже «поощрение» свободного выезда потенциальных боевиков с Северного Кавказа на Ближний Восток, что с неизбежностью порождает риск возвращения прошедших боевое крещение ветеранов. Этот риск пока еще не трансформировался в реальную угрозу, но нападение отряда террористов на казарму Росгвардии в Чечне в марте 2017 года показало неготовность к ее отражению. С точки зрения европейских стран, российская политика «экспорта» кадров для ИГИЛ столь же неприемлема, как и обеспечение стабильности путем жестоких репрессий, которые практикует режим Кадырова в Чечне. Такие практики, так же как и авиаудары по больницам в Сирии, подрывают перспективы сотрудничества в области борьбы с терроризмом, о приоритетности которой не устают говорить российские политики и эксперты.
Манипуляции конфликтами вместо урегулирования
Когда в середине 2016 года иракские войска и пешмерга (отряды иракских курдов) при поддержке американской авиации начали окружение сил ИГИЛ вокруг Мосула, для Москвы главным содержанием сирийской политики стало налаживание взаимодействия с Вашингтоном. Европейские державы не имели ничего против свертывания многосторонних переговоров и сужения формата до серии встреч между Сергеем Лавровым и Джоном Керри. Такое самоустранение позволяло им снять с себя ответственность за трансформацию сирийского конфликта, при том, что поток беженцев через Турцию удалось остановить. Особых иллюзий относительно результативности дипломатии двух министров в Европе не питали, но провал их договоренности по прекращению огня в середине сентября 2016 года застал всех врасплох. Разнонаправленность ближайших задач России и США и невозможность доверия были вполне очевидны для подчеркнуто сторонних европейских наблюдателей, но отсутствие альтернативного формата делало позицию невмешательства некомфортной.
В этот момент срыва дипломатических усилий, в центре внимания оказалась «битва за Алеппо», которую Москва в течение многих месяцев использовала не как решающий фронт боевых действий, а как удобный пункт для давления на переговорах, где каждая новая серия авиаударов подталкивала США к новым компромиссам. Развал двустороннего формата означал, что Россия перегнула палку с этой слишком прямолинейной тактикой. Бомбардировки жилых кварталов характеризовались западными комментаторами не иначе, как «варварские», многие европейские политики заговорили о «военных преступлениях», а в Германии стали даже обсуждаться параметры новых санкций, хотя поддержка режима санкций, введенного из-за войны в Украине, размывалась. Французский президент Франсуа Олланд посчитал возможным заявить с трибуны Генеральной Ассамблеи ООН, что сирийская трагедия должна быть остановлена, но попытка Франции зафиксировать лозунг «Довольно» в резолюции Совета Безопасности была остановлена российским вето – и не получила продолжения.
В Москве тем не менее появилось понимание, что возмущение российской интервенцией может зайти слишком далеко, и была проявлена готовность к де-эскалации, зафиксированная в нескольких односторонних инициативах по прекращению огня. Эти краткосрочные паузы принесли мало облегчения осажденному Алеппо, но позволили российскому руководству сбить волну протестов и подготовить следующий рычаг давления. Авианосец Адмирал Кузнецов давно готовился к боевому походу, и в ноябре он наконец отправился из Баренцева моря в Средиземное. Расчет был на демонстрацию флага европейским странам, у которых, в отличие от США, не осталось боевых кораблей такого класса, но общее впечатление оказалось ниже среднего. Испания и даже Мальта отказались дать разрешение на дозаправку российского флагмана, дым из трубы которого стал информационным поводом для многих комментариев. Комплекс ракетного оружия П-700 Гранит уступает более современным крылатым ракетам Калибр, которые российские эксперты считают ответом на американские Томагавки, а крыло палубной авиации лишь символически усилило группировку ВКС на базе Хмеймим, и при этом потеряло два самолета (МиГ-29К и Су-33) из-за отказа финишеров. Теперь Кузнецову предстоит длительный ремонт, так что арсенал инструментов проецирования силы существенно опустел еще до сокращения военных расходов.
Неудача с походом авианосца возможно стала одним из побудительных мотивов к развертыванию решительного наступления на Алеппо, и к середине декабря сопротивление было окончательно сломлено. В европейских столицах, и тем более в Вашингтоне наличествовала готовность перевернуть эту страницу, но возобновление женевских переговоров оказалось малоосмысленным. Решение Москвы запустить новый формат сирийских переговоров в Астане без участия Запада стало сюрпризом для большинства вовлеченных в конфликт региональных и мировых держав, которые имели все основания для индифферентно-скептического отношения, превалирующего и до сих пор. Для Москвы стало необходимым доказать состоятельность изобретенного формата, и трудно-осуществимое соглашение о «зонах де-эскалации» стало основой такого доказательства. Проблема даже не в том, что каждодневные нарушения с неизбежностью подорвут эту попытку локализовать гражданскую войну. Россия создала себе более масштабную проблему переформатировав решаемую задачу убедить Запад в том, что без нее сирийский кризис регулированию не поддается, в сверх-задачу добиться окончания войны без участия Запада, которая решения не может иметь в принципе.
Перспективы всегда в тумане, но к переменам никто не готов
Решение на интервенцию в Сирию было принято в Москве на основе большого набора плохо совместимых целей и задач, которые за полтора года боевых действий существенно трансформировались, так что в настоящее время операция находится в стадии неопределенности, без ясной стратегии достижения победы и без плана свертывания. Необходимость переосмысления результатов и разработки вариантов выхода из тупика, в котором растущие затраты накладываются на высокий риск, вполне очевидна, но геополитические амбиции и неготовность военного командования и политического руководства допустить саму возможность серьезных просчетов задают установку на продолжение авиационных ударов и упрочение военного присутствия.
Одним из конкретных результатов этого эксперимента в проецировании силы стала неудача в попытках наладить совместное управление сирийским конфликтом с Евросоюзом, с тем, чтобы сократить поддержку антироссийского курса и ослабить режим санкций. Попытки Москвы использовать миграционный кризис в конце 2015 года оказались контр-продуктивными и были свернуты в течение 2016 года. Настойчивые предложения объединить усилия в борьбе с ИГИЛ продолжают обсуждаться на высшем уровне, но для европейских держав стали очевидными результаты боевых действий против всех вооруженных формирований, сражающихся против режима аль-Ассада, как против террористических группировок. Ответственность Москвы за применение химического оружия в апреле 2017 года сделала совместные действия практически невозможными.
В Москве продолжают делать ставку на то, что массированная поддержка режима аль-Ассада снимет все вопросы относительно его устойчивости. Путин стремится убедить европейских лидеров (равно как и Эрдогана), что «законное» правительство аль-Ассада является единственной альтернативой хаосу и развалу государства. В декларативной политике США и ведущих европейских держав требование отстранения аль-Ассада от власти действительно снято, но неприемлемость этого режима, считающегося виновным в преступлениях против человечества, остается непреложным моментом. Вопрос заключается в том, как уже привычный расклад сил и ставки основных участников затяжной войны изменятся после ожидаемого поражения ИГИЛ в двух ключевых сражениях – за Мосул и Ракку.
Смена администрации США не изменила установки на нанесение решительного удара по ИГИЛ в этих центрах, но поставила новые вопросы о наличии в Вашингтоне стратегии дальнейших действий. Представляется вполне вероятным вариант снятия с себя руководством США всякой ответственности за послевоенную реконструкцию Ирака, и тем более – Сирии. Нельзя исключать даже такого зигзага, когда аль-Ассад будет переквалифицирован в «естественного союзника» в борьбе с терроризмом и станет ключевой фигурой в механизме умиротворения Сирии. У Москвы есть основания полагать, что при таком повороте американской политики европейцы будут вынуждены оставить позицию «морального превосходства» и вернуться к циничному, но эффективному манипулированию марионеточными группировками.
Поскольку апрельский ракетный удар не получил продолжения, а ближневосточное турне Трампа привело лишь к раскручиванию кризиса вокруг Катара, вопрос о готовности США нести бремя лидерства в ближневосточном регионе вызывает все больше сомнений. В Кремле эти сомнения трансформируются в расчет на отступление США, что подталкивает к переформатированию интервенции в Сирии в долговременное военное присутствие, несмотря на затраты и потери. Базы в Латакии и Тартусе важны не только как инструмент воздействия на развитие событий на сирийско-иракском театре войны, но и как средство манипуляции транс-атлантическими противоречиями. Одним из узлов этих противоречий уже в ближайшей перспективе может стать Иран, поскольку Трамп настроен аннулировать сделку по ядерной программе, а европейцы настаивают на развитии диалога и полной отмене санкций, в особенности после победы Хасана Рухани на майских выборах. Другим фокусом разногласий является Ливия, где Евросоюз продвигает план мирного урегулирования, а у России есть способы его торпедировать, не ввязываясь в новую интервенцию. Игра на противоречиях и конфликтах часто дает результат при небольших затратах, особенно если риск для материальных интересов невелик, но в ближневосточной политике России амбиции и прагматизм ставят несовместимые задачи, а шаги по опасным пескам часто диктуются желанием отвлечь внимание от еще более опасных болот.
