Главной новостью последнего месяца в России стало открытие социальной группы под названием «молодежь». Неожиданный для многих массовый выход школьников и студентов на акции протеста 26 марта, десятки роликов со всей России в соцсетях, на которых школьники открыто противостоят грубой пропаганде воспитателей, явили нам нового героя: юноша или девушка 15–20 лет (хотя есть и 12-летние, как пятиклассник Глеб Токмаков на митинге против коррупции в Томске), осознанно выходящие на демонстрации, снимающие смартфоном насилие ОМОНа и истерику учителей — неожиданно они стали гостями телестудий, фигурантами административных дел и заключенными СИЗО.
Весеннее возбуждение охватило власти, правоохранителей и политологов. Оказалось, что все они проглядели целое социальное течение: считалось, что молодежь в России образцово аполитична, занята компьютерными играми и мечтами о новом айфоне и планирует с минимальными затратами проскочить пору студенчества, чтобы затем вписаться в корпоративное общество путинской эпохи с непыльной работой на госзаказах в окологазпромовской структуре или в местной администрации. «Упустили», «недоглядели», «не охватили», — жалуются отставные организаторы «Селигеров» и прочей «молодежки», в то время как силовики, включая самого Путина, грозно стращают: «ими манипулируют», «им заплатили».
За всеми этими рассуждениями, за лихорадочной активностью полиции, которая в целях устрашения молодежи принялась проводить в школах и университетах рейды по борьбе с наркотиками, за срочными указаниями организовать морально-воспитательную работу в лучших (худших) советских традициях, наподобие форума «Экстремизму нет!», на который силком затаскивали саратовских школьников по указанию губернатора Меркушкина, во всей полноте встает фундаментальная проблема постсоветского (и, шире, традиционного российского) общества: молодежь в ней является непривилегированным классом, лишенным прав гражданского состояния, политического представительства и вообще субъектности. За охранительным воплем «они же дети!» скрывается целая пирамида насилия, унижения и дискриминации на основании возраста (а по сути, продуктивности и эффективности человека). Причем, что характерно, молодежи отказывают в субъектности представители как власти, так и оппозиции: и те и другие видят ее как некую tabula rasa, на которой они должны написать свой политический месседж, как пластилин для лепки будущих партийных и электоральных массивов.
Собственно, «открытие» детей произошло в современной России еще раньше, когда в СМИ и властных структурах поднялась паника по поводу «групп смерти» в социальных сетях. Дискуссия вокруг «синих китов» показала основной когнитивный просчет: мало кто хотел видеть в детях субъект переживаний и сложных решений, почти все полагали, что они являются объектом враждебных манипуляций. И еще «синие киты» показали, что в параллельном мире закрытых групп «ВКонтакте» существует сложная сетевая жизнь, формы лояльности, идентичности и социального действия, недоступные для взрослых даже на уровне языка. Сеть генерировала собственную жизнь и (как правило, вымышленную) смерть. Этот ранний звонок не был услышан обществом, но говорил лишь о том, что дети эпохи интернета, digital natives — это неизученная и непредставленная социальная группа, не tabula rasa, а terra incognita.
Пренебрежительное, обесценивающее отношение к детям прописано уже в языке. В дискуссии об участии школьников в протесте всплыло слово «школота» (кажется, впервые употребленное в контексте сериала Валерии Гай-Германики «Школа»), созданное с тем же уничижительно-собирательным суффиксом, что и слова «гопота», «лимита», «быдлота». Когда школьники приходили в телестудии, ведущие обращались к ним на «ты», а пришедших с ними родителей уважительно называли на «вы». То же отношение записано в словах «малолетки», «мелкие»: зарождаясь на языковом уровне, это обесценивание ребенка рано или поздно оборачивается актами насилия — от сексуального скандала в московской 57-й школе до инцидента в Приозерске, где «быкующий» водитель на внедорожнике решил проучить мальчишек, стрелявших по его машине игрушечными шариками, и сбил бампером одного из них, или до случая в Ингушетии, где глава республики Юнус-бек Евкуров под объективы телекамер и смех присутствующих срезал с шапки на голове перепуганного мальчика помпон, «чтобы тот не был похожим на девочку».
В России есть три дисциплинарных института, воспитывающие детей и молодежь в духе повиновения, приучающие их к реалиям сословного общества и корпоративного государства, — это школа (и отчасти вузы), армия и тюрьма. Через эти университеты проходит подавляющая часть мужского населения, воспроизводя таким образом ритуалы и цивилизацию патриархата. В их основе лежат дисциплинарные практики, указывающие человеку на его место в возрастной, сословной и властной иерархии. Ритуалы унижения и подчинения перекликаются — антинаркотические рейды в школе похожи на «шмоны» в зоне для малолеток: на фотографии из лицея в Сестрорецке дети были выстроены в коридоре вдоль стены, и вдоль строя шел полицейский с овчаркой. Там же, в Петербурге, в Университете коммуникаций им. Бонч-Бруевича случайно выбранных студентов насильно заставляли проходить тест на наркотики под угрозой отчисления из вуза. Видео разговора учительницы в самарской школе с восьмиклассником, который не хотел смотреть фильм «Экстремизму нет!», живо напоминает армейские порядки: «Встал быстро! Смотреть молча!»; в ходе разговора учительница дает ученику пинка.
После митингов 26 марта на школу была спущена задача власти по нейтрализации протеста, и именно школа стала тем местом, где наиболее драматично и травматично обозначился зазор между архаичной политической и социальной структурой современной России и модернизованным молодым поколением, между вертикалью власти и горизонталью Сети. Медиаторами между патриархальной структурой и новым поколением служат учителя: в массе своей принадлежащие к уязвимому сословию бюджетников и критически зависящие от государства, они воспроизводят (порой против собственной воли) всю риторику и инструментарий власти — от примитивной пропаганды до фальсификаций на избирательных участках, которые всё в тех же школах располагаются. Школы и учителя, конечно, разные, есть более и менее модернизованные, но в целом, как государственный институт, школа является одним из главных инструментов по воспроизводству крепостного состояния и сословной иерархии (как для учителей, так и для учеников). Она поощряет гражданский и политический инфантилизм — причем этот инфантилизм вообще считается идеальной моделью социального поведения и для взрослых людей. Она задает императив деполитизации, заменяя политику ритуальным лоялизмом, — причем в этом школу поддерживают родители, СМИ, рынок, которые все говорят юношам и девушкам: расслабьтесь, развлекайтесь, вот вам компьютеры и велодорожки, только оставьте политику взрослым — а если вы вдруг в нее и влезете, то это значит, что вами манипулируют. И все вместе они воспроизводят миф о стабильности и путинский социальный контракт, в котором относительное благополучие обменивалось на деполитизацию и пассивность.
Но тут неожиданно выяснилось, что молодое поколение не очень хочет жить в этом контракте с его скрепами, уроками мужества и каникулами в Крыму. Основанный на традиционных моделях, он мог казаться привлекательным старшему поколению, выросшему при СССР, и 30–40-летним, которые могут помнить нестабильность 1990-х. Но новому поколению крымское шампанское уже не нужно, как неинтересны им мнения Владимира Соловьева и Петра Толстого, Донбасс и Сирия, купленный диплом и вороватый прокурор в качестве символа социального успеха. У них нет никаких фантомных болей утрат, потому что они ничего не забыли в прошлом и ничего не теряли — наоборот, они привыкли к безопасному и безбедному существованию, которое воспринимают как данность, а не как дар. Они выпадают из патерналистского контракта, на который так охотно согласилось российское общество нулевых, выходят в большой мир, но внезапно осознают, что в нем у них нет будущего: Россия в кольце врагов, нарастает технологическое отставание, в стране предлагают пускать в интернет только с 14 лет и показывать патриотическое отечественное кино «Время первых» вместо западного блокбастера «Форсаж-8». У молодежи с властью, как у Синявского с СССР, — стилистические разногласия. Как заметил Юрий Сапрыкин, это конфликт на ценностном уровне, это разъезжаются в разные стороны два мира — городской средний класс 2010-х и мир элит, застрявших в 1990-х. Образ власти (умело акцентированный Навальным) и символы успеха в путинской России — машина с мигалкой, джип с охраной, дом на Рублевке, силиконовые красотки — не то чтобы не круты, но попросту смешны, это дремучий XX век, власть потных лысеющих мужиков в галстуках, с брюшками и «ролексами». Новое поколение, по словам Людмилы Петрановской, живет в мире Маска, а не в мире Прилепина.
В последние годы социологи и политологи долго гадали: что произойдет, когда на социальную арену выйдет «Поколение П» — дети, родившиеся и выросшие при Путине и ничего, кроме Путина, на видевшие и не знавшие (междуцарствие Медведева, согревавшего трон, не в счет). Считалось, что они будут инфантильны, пассивны и лояльны. «Путинское поколение» впервые вышло на улицы 26 марта и преподнесло сюрприз: оказалось, что оно видит нынешнюю систему власти не как данность, а как преграду, ибо эта система закрыта, герметична и неспособна к диалогу и к изменениям. Молодежь вышла на улицу не столько за Навального и даже не против «Димона» (хотя первый был организатором, а второй — катализатором протеста) — она вышла за собственное будущее, в котором она хочет жить в своей стране честно, достойно и по закону: законность была одним из главных требований протестов. Но именно молодежи российская система отказывает в праве на субъектность, голос и гражданскую позицию: малы еще, чтобы рассуждать! И тут поколенческий конфликт неожиданно обретает политическую окраску. Это еще не электорат-2018, но это потенциал протеста 2020-х, и у власти нет хороших решений для этой проблемы, кроме испытанного пинка под зад школьнику, не желающему идти на просмотр пропагандистской мути, или очередного распильно-патриотического «Селигера».
А если взглянуть шире, то на наших глазах происходит обозначение очередной зоны насилия и бесправия в российском обществе. В прошлом году много говорилось о правах женщин, от флешмоба «Я не боюсь сказать» до женского обрезания на Кавказе и нового детского омбудсмена Кузнецовой с «телегонией». Сегодня вслед за проблемой сексизма, дискриминацией по признаку пола, встает проблема эйджизма, дискриминации по возрасту, — и при этом становится очевидно, что дети — не менее угнетенная и бесправная группа, чем женщины, сословие, лишенное права голоса и гражданского участия, и реакция власти и общества на протесты 26 марта это еще раз подтвердила.
Такой разворот к молодежи — признак взросления не только детей, но всего общества, предвестие перемен: первыми ласточками перестройки стали документальный фильм Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым» (1986) и легендарная молодежная передача Центрального телевидения «12-й этаж». Тридцать лет спустя история, похоже, повторяется: «крестовый поход детей» и болезненная реакция на него — это первые знаки тектонических сдвигов в обществе. Ледник еще не треснул, но где-то в глубине делают свою неутомимую работу ручьи.
