Чем обусловлены перипетии российско-американских отношений 75 лет назад и сейчас. Ровно 75 лет назад, в ночь на 22 июня 1941 года, нацистская Германия напала на Советский Союз. К тому времени Вторая мировая война длилась уже почти два года. Но только после начала боевых действий на советско-германском фронте окончательно сложилась антигитлеровская коалиция во главе с тремя великими державами – СССР, США, Британской империей, – которой наконец удалось одержать победу в глобальной схватке с нацистами и их союзниками. Нынешняя официозная версия истории Второй мировой, приближающаяся к прежней советской версии, конечно, не отрицает существования антигитлеровской коалиции, но делает упор почти исключительно на военных усилиях Советского Союза. Между тем понять историю Второй мировой невозможно без перипетий тогдашних отношений между союзниками, прежде всего СССР и США. Они не только во многом определили облик и развитие уже послевоенного мира, но и заставляют задуматься о том, как и почему развиваются российско-американские отношения сегодня. Об этом в интервью Радио Свобода рассуждает историк-американист, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Иван Курилла.
Радио Свобода: Соединенные Штаты, как известно, вошли в антигитлеровскую коалицию несколько позднее, в декабре 1941-го, после нападения Японии на Перл-Харбор. С каким отношением к СССР вступали в войну американские политические элиты и общество? Гарри Трумэну приписывается фраза о том, что лучше всего было бы, если бы Германия и Советский Союз максимально обескровили и ослабили друг друга. Насколько такой, мягко говоря, прагматичный подход был распространен в США в начале войны?
Иван Курилла: Я бы начал с того, что после 1939 года, когда был подписан пакт Молотова – Риббентропа, после того, как Советский Союз начал войну в Финляндии, отношение к Советскому Союзу в Соединенных Штатах, и без того подозрительное, сильно ухудшилось. Практически два года, 1940–41-й, отношения были на точке, близкой к замерзанию. Но все изменилось после нападения Гитлера на Советский Союз. Администрация Рузвельта увидела в СССР возможного соратника и союзника. Приведенную вами фразу Трумэна цитируют часто, но должен сказать, что Трумэн был всего лишь сенатором, когда он эту фразу говорил. Мы знаем, что люди, которые не занимают должностей в исполнительной власти, часто позволяют себе более свободные высказывания, так как они не отягощены ответственностью за международные дела. Позднее, став президентом, Трумэн выражался и вел себя аккуратнее. После 22 июня 1941 года президент Рузвельт отправил в Советский Союз Гарри Гопкинса, свое доверенное лицо. В июле Гопкинс встретился с советским руководством, в том числе Сталиным. Его главной задачей было определить, будет ли Советский Союз сражаться против Германии, способен ли он продержаться. В этот момент СССР, конечно, очень сильно нуждался в Соединенных Штатах как союзнике. Поэтому вся предвоенная риторика, которая делала из Соединенных Штатов врага, ушла в небытие немедленно. В свою очередь, в американской официальной риторике отошло на второй план все то, что писали про Советский Союз в связи с Финляндией или аннексией Прибалтики. Потому что перед лицом Германии оказалось, что важнее договориться. Тогда же Сталин подключил к переговорам Максима Литвинова, человека, который считался в советском руководстве прозападным деятелем. Литвинова сняли с поста наркома в 1939 году, отстранили от всех политических дел, он сидел у себя на даче и ожидал, по мемуарам некоторым, то ли ареста, то ли еще чего-то плохого. И тут его неожиданно вызвали в Кремль, он чуть ли не в домашней пижаме, как его сорвали, приехал, и его пригласили переводчиком для разговора с Гопкинсом, а потом осенью отправили в Вашингтон в качестве посла. Это был явный жест сближения, кадровое решение, которое должно было убедить американцев, что в Советском Союзе теперь возобладала линия на дружбу с англоамериканскими, как их раньше называли, плутократами.
Радио Свобода: А как выстраивались механизмы доверия? Вопрос достаточно актуальный, учитывая, что сейчас отношения между Россией и западными державами тоже, мягко говоря, не лучшие. Тогда, по идее, ситуация была еще хуже, взаимного доверия не было изначально вообще, поскольку отношения были отягощены изрядным идеологическим багажом. Как выстраивались механизмы союзничества? Достаточно было послать одного американского дипломата сюда, советского туда и все – льды растоплены? Настолько сильно объединял общий враг?
Иван Курилла: Конечно, фактор общего врага очень многое заставил пересмотреть. Иерархия ценностей при принятии решений и в США, и в СССР немедленно изменилась после того, как началась война. Идеология вдруг оказалась не такой важной в отношениях друг с другом. Я бы вообще сказал, что когда на международной арене хотя бы относительный мир, локальные какие-то войны, но не лобовое столкновение крупнейших держав, то очень часто внешнеполитическая риторика играет подчиненную роль, является производным того, что происходит во внутренней политике. Обвинять другую страну, иногда рисовать ее полностью черной краской – это нормально в том смысле, что это постоянно повторяющаяся модель конструирования образа Другого. В мирное время это работает и постоянно присутствует в политике, используется для достижения в том числе внутриполитических целей. А вот когда оказывается, что международные отношения скатились в войны между крупнейшими державами, то в этот момент эта риторика уступает место прагматике и пропаганда оказывается подчинена решению больших проблем. Мы можем проследить, как в конце 1941-го и в 1942 году резко меняется всякая пропагандистская деятельность в обеих странах относительно друг друга. В Соединенных Штатах, например, Голливуд начинает снимать в 1942–43 годах очень просоветские фильмы.
Радио Свобода: "Миссия в Москву", помнится, был такой фильм.
Иван Курилла: Да, "Миссия в Москву" по книге мемуаров Джозефа Дэвиса. Эта книга потом подверглась жесткой критике, потому что Дэвис, бывший посол США в СССР, побывал в 1938 году на процессе по делу бухаринской оппозиции и написал потом, что всё там было правильно. Это вошло и в фильм, он фактически оправдывал сталинские чистки 1937-38 годов. Настолько была велика готовность увидеть в СССР союзника, что готовы были принять сталинскую версию того, что происходит внутри страны. В Советском Союзе, в свою очередь, мы видим очень позитивные образы союзников, создаваемые официальной пропагандой времен войны. Всё вновь резко изменилось после войны. Когда в США начался маккартизм, как раз эти голливудские фильмы времен конца войны были одним из главных доказательство того, что Голливуд весь левый, просоветский и там якобы засилье шпионов. Дело, конечно, было не в шпионах, а в том, что в середине 40-х в целом был запрос и официальный, государственный, и в широком смысле запрос общественный на то, чтобы Советский Союз выглядел как друг, а не как угроза. В этом смысле процитированное вами высказывание Трумэна было нехарактерным для военного периода.
Радио Свобода: Когда война кончилась, столь же стремительно произошло ухудшение отношений. Можно ли это связывать, в частности, со смертью Рузвельта и приходом к власти Трумэна? Или главным фактором все же была советская экспансия в Восточной Европе, возникновение "железного занавеса", о котором Черчилль заявил в Фултоне в 1946 году?
Иван Курилла: Конечно, личные решения и личные отношения во время войны нельзя сбрасывать со счетов. Смерть Рузвельта, действительно, очень многие процессы взаимодействия между СССР и США приостановила. Но и объективные причины, изменения на карте мира, изменения геополитических сюжетов к 1945 году тоже оказали свое влияние. Надо понимать, что во всех странах в конце 40-х при решении внешнеполитических вопросов на первом месте была задача недопущения новой войны. Взаимные опасения и недоверие нарастали стремительно. После того, как нацистскую Германию победили, эти опасения, повышенная чувствительность к продвижению интересов вчерашнего союзника была характерна и для Советского Союза, и для западных держав. Просто мотивы несколько отличались. В Кремле помнили 1941 год, когда оказались не готовы к нападению со стороны Германии, поэтому после войны там занялись переоценкой угроз. Со стороны западных держав переоценка тоже была, но скорее идеологическая, связанная с тем, что Советский Союз, а значит, и коммунизм, сильно продвинулся в западном направлении. Может быть, пару лет в американской элите вообще царила неуверенность, потому что было не совсем понятно, как описать новый мир, который появился после 1945 года. Он плохо описывался политическими теориями, существовавшими до Второй мировой войны. Поэтому так своевременна оказалась "длинная телеграмма" Джорджа Кеннана, в которой он нарисовал примерно, как выглядит этот мир с его точки зрения. Это его описание на много лет легло в основу американской политики, доктрины сдерживания коммунизма. Но в 1945 году этого еще не было, хотя взаимное недоверие появилось очень быстро и, видимо, закономерно. Целый ряд шагов с обеих сторон привел к этому.
Радио Свобода: Конечно, соотношение сил теперь другое и мир стал другим, но я не могу избавиться от ощущения, что то, о чем выговорите применительно к событиям 70-летней давности, перекликается с тем, что происходит сейчас. Ведь и нынешние западные аналитики и политики пытаются понять и сформулировать свое отношение к нынешней политике России. С другой стороны, синдром осажденной крепости, который вы описываете по отношению к Советскому Союзу, в России сейчас тоже цветет пышным цветом. Это какое-то бесконечное возвращение на круги своя – в чем его причины?
Иван Курилла: Знаете, я, наверное, с вами не соглашусь. Ситуации-то слишком разные. В конце 40-х годов мир только что вышел из огромной войны, у всех в головах сидела трагедия, которая произошла. То есть тогда угроза была реальной. Переоценка возможных внешних опасностей была понятной, ее легко объяснить. После того, как внешняя политика стала дрейфовать к конфронтации в конце 40-х годов, когда началась холодная война, стала меняться и внутренняя политика, подстраиваться под это. Мы знаем, например, как перед советскими писателями, художниками, журналистами, даже перед артистами цирка ставились задачи по обслуживанию антиамериканской пропаганды. Буквально, в отчетах за 1948–49 год: поставлено 115 антиамериканских пьес и т.п. Внутренняя политика подстраивалась под внешнюю конфронтацию, надо было доказать народу, что США нам не друг и союзник, каким он был еще вчера, а главная угроза и опасность. А в Соединенных Штатах эту же роль сыграли чуть позже антикоммунистические кампании времен маккартизма. Сейчас же, мне кажется, мы видим противоположные причинно-следственные связи. Мы видим, как из внутренней политики конструируется внешняя, когда для решения каких-то внутриполитических задач властям оказываются нужны американцы как противник, как угроза. Из внутриполитической пропаганды возникают внешнеполитические осложнения в каком-то смысле. Почему мы видим такую двойственность в высказываниях высших должностных лиц России? То они Соединенные Штаты ругают, критикуют, то вдруг дают понять, что не так все плохо, что США – важная и нужная страна, что с ней надо сотрудничать. Потому что в одном случае имеют в виду внутреннюю аудиторию, а в другом внешнюю. Внешняя политика пала жертвой внутриполитических нужд и перемен. В Соединенных Штатах в каком-то смысле это тоже так, но в меньшем масштабе. Там, конечно, есть объективные опасения по поводу того, что дальше будет делать Россия после Крыма, Украины. И таким же образом для некоторых политиков там важна внешняя угроза. Это всегда очень удобный инструмент внутренней политики во всех странах, но немножко по-разному этот механизм работает – и с неодинаковыми результатами.
