Потеря не на Майдане, не в Крыму и не в Донбассе: она случилась в языке описания действительности, в самом понимании того, что происходит с миром и нашими странами
Есть анекдот про раввина из Мукачево, который умер и предстал перед Богом.
— Где ты родился? — спросил его Господь.
— В Австро-Венгрии, — ответил ребе.
— Где ты пошел в хедер (школу)?
— В Чехословакии.
— Где ты женился?
— В Венгрии.
— Где родился твой первенец?
— В Третьем рейхе.
— Где родились твои внуки?
— В СССР.
— А где ты умер?
— На Украине.
— Мой добрый ребе, — сказал Бог, — много в жизни тебе пришлось путешествовать.
— Вовсе нет, Господь, — ответил раввин. — Я всю жизнь не покидал родного города.
Я вспоминал этот анекдот, оказавшись на прошлой неделе в Западной Украине, во Львове, который тоже за свою долгую историю входил в разные княжества и империи, переходил из рук в руки, как драгоценный ларец. Путешествие во Львов больше всего напоминает чудесный фильм Уэса Андерсона «Гранд-отель «Будапешт», погружение в восточноевропейскую сказку столетней давности, кануна Первой мировой, когда играли оркестры, звенели трамваи, генералы были галантны, как светские львы, а метрдотели надменны, как генералы. Здесь встречаются тени Вены и Праги, Кракова и Парижа, барочные костелы и купеческий ампир соседствуют с жеманным ар-деко, здесь играют в шахматы на лавочках, на каждом углу торгуют цветами и деревенским салом из сумок, по улицам ходят худые длинноволосые красавицы и карпатские бабушки в платочках, и над всем стоит волшебный запах львовской «кавы» — по легенде, именно львовский казак Юрий-Франц Кульчицкий, побывавший в турецком плену, научил в XVII веке Вену, а за ней и всю Европу, пить кофе. Сегодня памятник казаку с кофейником и россыпью зерен стоит на львовской площади Данилы Галицкого, а неподалеку, на улице Сербской, перед входом в «Мазох-кафе» — памятник другому львовянину, Леопольду фон Захер-Мазоху, который нервно мнет в руках перчатки. Львов ироничен и космополитичен, в нем смешались крови Польши, Австрии, Германии, Венгрии, России, Украины, евреев, гуцулов, цыган, армян, явив на свет город, переживший все империи, взявший от них богатства и культуру, столичный лоск и шляхетский гонор.
Его секрет — в независимом городском духе.
Stadtluft macht frei, как говорят немцы, «воздух города освобождает». У этой пословицы есть и практический смысл: в Европе в Средние века крепостной крестьянин, проживший в городе 1 год и 1 день, становился свободным. Во Львове этот воздух чувствуется повсюду: Лемберг, как он тогда назывался, получил Магдебургское право (свою автономную юридическую систему) еще в середине XIV века, и с тех пор городское самоуправление служило основой его торговых привилегий и гражданских прав. В свободном купеческом городе власть незаметна и скромна. Чтобы забраться на самую высокую точку старого города, башню Ратуши, надо сначала пройти три этажа городской управы — мимо одинокого вислоусого охранника, кабинета мэра, начальников отделов, и потом уже уплатить 20 гривен и подняться на башню по скрипучим ступеням: в открытом городе муниципалитет не закрывает двери. Наверху посетителя встречает свежий ветер и колокольный звон, отмеряющий четверти часа, и перехватывает дух от вида на латаные крыши старого города, шпили кирх и православные купола, палатки рынка, зеленые холмы и парки и виднеющиеся вдали предгорья Карпат.
Мое путешествие, впрочем, началось не столь безмятежно. В аэропорту Львова пассажиров-россиян с московского рейса отвели в сторону и по одному вызывали в комнату, где три девушки-пограничницы долго изучали документы и расспрашивали о цели визита и месте пребывания во Львове. Так неожиданно ты оказываешься в контексте российско-украинской войны и понимаешь, что представляешь страну-агрессора. Моим пунктом назначения был Третий Львовский медиафорум, собравший сотни журналистов из Украины, России, Европы и США, и здесь тоже доминировала тема войны. Об этом говорил французский философ Бернар Анри-Леви, выступивший с докладом на оруэлловскую тему «История — любимая настольная книга тиранов», украинские журналисты, жестко говорившие о провалах украинской информационной политики в Донбассе, и представители крымских татар, рассказывавшие о «несвободе слова по-крымски», россиянин Аркадий Бабченко, говоривший о том, как война меняет людей по обе стороны объектива камеры, и лауреат Пулитцеровской премии американка Энн Эпплбаум, которая признала, что мировые СМИ пока не нашли противоядия российской государственной пропаганде, размывающей правду под видом «множества альтернативных точек зрения». А закончился первый день форума моноспектаклем того же Бернара Анри-Леви «Отель «Европа», посвященным киевскому Майдану, годовщине «революции достоинства».
Эхо войны присутствует на улицах города.
На площадях стоят палатки по сбору денег и вещей для бойцов АТО и их семей, у памятника Шевченко выставлен изрешеченный пулями внедорожник из зоны боев: на залитых кровью сиденьях — ранцы солдат ВСУ. На Лычаковском кладбище — свежие воинские могилы, а на улице Княгини Ольги только что был открыт памятник генерал-майору Нацгвардии Сергею Кульчицкому, погибшему год назад под Славянском. Всюду знаки украинского Рисорджименто: жовто-блакитные флаги, патриотичные граффити, школьники в вышиванках (в тот день был последний звонок), женщины с цветочными венками на головах. В сувенирных лавках — черно-красные флаги и футболки с гордыми принтами, в витринах кафе — антипутинские лозунги. Но при этом я не ощутил ненависти к России, скорее — недоумение, любопытство и желание разобраться. В разговорах на улице, в ресторане, в магазине меня выслушивали по-русски и отвечали по-украински, и мы хорошо друг друга понимали в этим ритуале взаимного уважения и признания.
Ностальгия — пожалуй, главное чувство, которое я вынес из этой поездки, причем она обоюдна. В разговорах с донецкими телевизионщиками и крымскими активистами, с киевскими медиаменеджерами и львовскими студентами я ощущал искреннюю тоску по утерянному общему информационному, культурному и смысловому пространству, обиду на потоки лжи, попытку понять, что случилось с Россией в последние полтора года. В разговорах с жителями города — жалость по потерянному потоку русских туристов, напуганных байками о бандеровцах и фашистах. Хотя в целом я ощутил уже точку невозврата, окончательное принятие того факта, что корабль «Россия» отправился в свое неведомое автономное плавание, как атомная подводная лодка, уходящая на долгие месяцы за горизонт радаров, подо льды Северного Ледовитого океана.
А я испытал ностальгию по Украине, которую мы потеряли, что во Львове ощущается особенно остро. По европейской альтернативе, которая, казалось, всегда была под рукой, как улица Яуниела в Риге, где советские кинематографисты снимали фильмы про Запад, как пляжи Пярну, как львовские «каварны». По лоскутному одеялу Центральной и Восточной Европы, по духу большой истории, по теням великих империй. Сегодня мы добровольно отрезаем себя от этого наследия, но не замечаем, что сами при этом перестаем быть империей, превращаемся в Московию, в лесной улус Орды. Причем потеря Украины произошла не на Майдане, не в Крыму и не в окопах Донбасса: она случилась на грамматическом уровне, в языке описания действительности, в самом понимании того, что происходит с миром и с нашими двумя странами.
В дискуссиях Львовского форума я увидел глобальные перспективы, критические теории, свободу дискуссии, которую все реже можно встретить в России. Украинцы осмысляют происходящее в рамках институтов, реформ, гражданского общества, модернизации и европеизации — всех тех терминов, которые были в ходу и у нас 5-10 лет тому назад. И даже нашумевшее назначение Михаила Саакашвили одесским губернатором, над чем в России принято потешаться, — признак все того же незашоренного космополитического мышления, которое в свое время приводило в Одессу иностранных управленцев де Рибаса, Ришелье и Лонжерона и сделало ее, как и Львов, одним из самых блестящих городов Восточной Европы. Удивительным образом осажденная Украина, переживающая всплеск национального самосознания, сегодня более глобальна и космополитична, чем Россия — нефтяная провинция мировой экономики.
Но что такое сегодня столица и что такое провинция? Львов и есть тот самый столичный отель «Европа», где живут тени прошлого. Здесь европейский выбор Украины становится очевидным и бесповоротным. От повсеместной мовы, вышиванок и сала Львов не делается этнически-провинциальным, он остается столичным, городским, украинское входит в этот пирог как еще один слой, еще одна глава в истории. Во Львове Украина весело расстается с унылым провинциализмом совка, с пошлостью и вторичностью советской империи, с мрачной тенью ордынской Москвы. Его гротескная нелюбовь к «москалям» имеет свои исторические корни, но сами львовяне смеются над этой анекдотической формулой и умеют отличать москалей (приверженцев имперской идеологии и политики) от русских – носителей культуры и языка. И в то же время сам Львов много дал русской истории и культуре. Если бы мы расширили кругозор, то понимали бы, что Львов для нас (как и вся Украина, и Балтия) — окно в Европу, мостик к великому прошлому, последний шанс сохранить культурную империю. Но мы повсюду видим не окна, а амбразуры, не возможности, а угрозы, теряем глобальный мир и опускаемся в провинциальную тину. Так думал я, возвращаясь на самолете из столичного 700-тысячного Львова в провинциальную 15-миллионную Москву, словно из фильма Уэса Андерсона в выпуск новостей российского ТВ.
